Ложные надежды (СИ) - "Нельма"

Я незаметно перехожу тот хлипкий рубеж между навязчиво преследующей меня тревогой и парализующим ужасом, и слишком поздно понимаю, что всё это реальность, и я не очнусь от изматывающего кошмара. Меня уже душат, душат, душат собственные страхи, и комната резко приобретает грани, много граней, и сжимается до состояния мизерной точки, сдавливая со всех сторон.

Дыхание больше не помогает. Ничего не помогает, и я дёргаюсь вперёд и почти падаю на колени, даже не понимая, что до этого сидела на чём-то, а не стояла. Пульс долбит по ушам таким оглушительным ритмом, что меня вот-вот стошнит, и сквозь всеобъемлющую панику пробивается только острая, болезненная мысль о том, что я здесь не одна.

Бабушка.

И он.

В глазах всё кружится и мелькает, поэтому из кухни пытаюсь выйти на ощупь, больно врезаюсь бедром во что-то острое — кажется, угол от стола. Пальцы дрожат, ноги дрожат, я вся дрожу как увядший листок, яростно треплемый ветром.

Бежать, бежать, бежать.

Мне не хватает воздуха. Его просто нет, он закончился, испарился, весь мир погрузился в вакуум. Последний скудный раз получается выдохнуть, но вместо хоть малейшей порции кислорода горло и лёгкие разрывает тупая, рвущая боль.

Я не могу закричать от страха. Не могу выпустить его из себя, и от этого становится ещё хуже. Ещё больнее. Ещё страшнее.

Тише, тише…

Чьи-то руки обхватывают меня и я резко дёргаюсь в сторону, каждое прикосновение к себе ощущая так, словно разряд тока проходится по оголённым нервам.

Я узнаю его по запаху. По маслянистому хвойному теплу, обволакивающему шею, густыми каплями растекающемуся по рукам и согревающему кожу чуть выше локтей. По озоновой свежести только что закончившейся весенней грозы, вылизавшей лицо дочиста. По горечи влажной земли, проскальзывающей под пальцами.

Делаю вдох. Ещё один.

— Маша, — шёпот меткой стрелой попадает в цель и плотный пузырь, ограждавший меня от реальности, громко взрывается, резко и грубо окуная в мир звуков. Кричат во дворе дети, гудит вдалеке машина, из телевизора в гостиной доносится весёлый смех, шуршат от ветра тонкие занавески у окна и посвистывает только что закипевший чайник.

Я дышу. Делаю вдох за вдохом и даже чуть касаюсь нёба кончиком языка, пытаясь поймать воздух и распробовать на вкус. Отдаюсь на волю сладкой неге, впервые пришедшей после приступа вместо горько-кислого опустошения.

Мне не хочется открывать глаза. Не хочется верить собственному телу, прижавшемуся к нему спиной, не хочется верить чуть запрокинутой назад голове, лежащей на его плече. Не хочется чувствовать ожог на шее, куда упираются горячие губы, не хочется чувствовать ладони, выпускающие мои руки и медленно, с нажимом спускающиеся вниз, обхватывающие талию и смыкающиеся на животе.

Хочется, хочется, хочется!

Секунда на размышления. Секунда на то, чтобы прийти в себя и ощутить, как из цепких лап паники я угодила прямиком в нежные объятия собственной мучительно оттягиваемой смерти. Секунда на то, чтобы отскочить от него, как от огня, и угодить в огонь настоящий.

От боли и жжения в ошпаренном о плиту запястье начинаю шипеть, как капнувшая на раскалённую сковороду капля воды. По инерции хватаюсь за ожог, причиняя себе ещё большую боль, и растерянно смотрю на вспухающий прозрачный пузырь.

— Ну блять, Маша! — шипит Зайцев не хуже меня, уверенно подталкивает в спину, прижимает к шкафчику с раковиной, быстро крутит на смесителе вентиль холодной воды и хватает меня за больную руку, подставляя её под тугую струю.

Прошлое наотмашь бьёт меня по лицу, хлещет по щекам ледяными брызгами и подбрасывает собственное отвратительно искажённое изображение, отражающееся в алюминиевой поверхности крана.

Пиздец тебе, Ма-шень-ка.

— Лучше я сама, — говорю слегка осипшим голосом и скидываю со своей руки его пальцы, от которых на коже остаются ярко-красные следы.

— Аптечка где? — спрашивает он, покорно отходя на несколько шагов в сторону.

— Там же.

Слышу, как Кирилл что-то говорит всполошившейся баб Нюре и на губы вдруг лезет ухмылка. Почему-то мне кажется, что у него бы получилось успокоить её, даже будучи по локоть испачканным в крови.

Мне легко не думать о том, что происходило всего пару минут назад, пока отвлекает жжение в ошпаренном запястье, пока в голове шумит после очередного приступа, пока жизненно важно восстановить дыхание и не позволить страху вернуться на отвоёванную территорию.

Только отвоёванную не мной.

— Такое чувство, что время здесь остановилось, — замечает он тихо, возвращаясь всё с тем же кожаным чемоданчиком, что и десять лет назад, и разглядывая затёртые бумажные упаковки лежащих внутри бинтов, какие уже давно не найдёшь ни в одной аптеке.

— Оно здесь никогда и не двигалось, — превозмогаю желание послать всё к чёрту и с деланным спокойствием сажусь на табурет, снова протягивая ему руку. Сама же стараюсь найти хоть одну точку, помимо его лица, на которой можно остановить свой взгляд.

Потому что смотреть на него невыносимо. Вспоминать, что это всё уже было с нами много лет назад — невыносимо. Знать, как и чем всё обернулось — убийственно.

— И как ты только умудряешься это делать? — вполголоса произносит он, заматывая мою руку, и в одном этом вопросе я слышу сотню других, задевающих за живое.

Вот так и умудряюсь, Кирилл. Не просто наступать, а отплясывать на тех же граблях, упрямо биться лбом в глухую стену ложных надежд, стремиться к тому, кто не принесёт ничего, кроме боли. Что мне этот ожог, если я уже десять лет сгораю заживо?

— Просто никто, кроме тебя, в этом доме не пользуется крайними конфорками, — хмыкаю я, находя очень забавной эту формулировку, так звенящую, играющую, кричащую от мук в моей голове.

Никто, кроме тебя, Кирилл…

***

Мы добираемся до реки уже к вечеру. Это какой-то особенный вид мазохизма: делать всё, что принесёт боль, много боли, очень очень много боли. С каждой следующей минутой этот город отравляет меня ядом собственных воспоминаний, когда-то надёжно утопленных под толщами неоспоримых доводов и логических объяснений и сдерживаемых высокой плотиной ледяного безразличия ко всему.

Мне бы стоило держаться подальше от тех мест, где всё пропитано коньячной горечью сожалений и вишнёвой кислинкой своей слабости. Но впервые хочется поступить вопреки всему, что твердит рассудок, и послушать… что? Сердце?

Непонятно, как этот собранный из горстки пепла и склеенный липкой тоской пульсирующий кусок вообще может что-то решать.

Но за вопрос бабушки про реку я цепляюсь сама. С истерично вылезающей улыбкой говорю, что это отличная идея, и сразу же иду собираться, принципиально не смотрю на Зайцева, чей взгляд обжигает не многим меньше, чем раскалённая плита.

«Не хочешь — не иди, » — хочется сказать мне.

«Лучше останься дома, » — так и крутится на языке, пока я натягиваю на себя тёплые вещи.

«Я хочу остаться одна, » — пульсирует в мыслях большую часть дороги, которую мы снова преодолеваем пешком.

И я ненавижу себя: почему не сказала? Почему снова решила промолчать и пошла на место собственной многократной казни с главным своим палачом?

Мне словно хочется довести себя до предела возможностей. Дойти до самой грани безумия, замереть на пороге отчаяния, остановиться за шаг до смертельного обрыва. Или не останавливаться? Если раньше я была уверена, что Кирилл осознанно и специально провоцирует меня, то теперь уже не смогла бы сказать, кто именно из нас и почему подбрасывает вновь зажжённую спичку в только начинающий утихать костёр.

Дневное тепло сменяется на зябкую прохладу в тот же миг, как небо покрывается серыми штрихами сумерек. Весна пришла рано, и всё уже успело распуститься, прорасти сквозь обильно смоченную дождями землю, вытянуться навстречу ласковому солнцу. Только яркая зелень с нашим приближением покрывается тонким слоем инея, бледнеет и выцветает, сливается с общей монохромной картиной окружающей действительности.