Ложные надежды (СИ) - "Нельма"

Я не хотела общаться с Ксюшей вот так. И приходить сюда на самом деле не хотела, и уж тем более тащить с собой ненавистные мне розы, каждый раз непременно собирающие с меня дань кровью.

Ксюша любила розы, я — ненавидела. Ксюша плакала на могилах родителей вместе с бабушкой, я — стояла с отстранённым видом, даже спустя много лет испытывая смесь стыда и вины за их смерть, за не способность нормально горевать, за отсутствие этих чёртовых слёз, которые принято считать показателем чего-то особенно сокровенного.

Я разворачиваюсь и ухожу молча. Единственный вопрос, который мне тоже хотелось бы озвучить этой прекрасной улыбающейся девушке с фотографии: «Оно того стоило?»

Жаль, она уже не ответит.

Но вместо того, чтобы пойти на выход и поскорее покинуть это пристанище мало понятной мне скорби, ноги сами несут меня вглубь кладбища. Два аскетичных креста чёрного цвета, расположенных впритык друг к другу, притягивают взгляд издалека. И меня впервые как-то коробит от странной, пронизанной стыдом и раскаянием мысли, что к ним я иду с пустыми руками.

Стираю капли конденсата с фотографий в овальных рамках прямо пальцами, удивляясь тому, насколько тёплыми они кажутся на ощупь. И только потом осознаю, что присела на корточки по инерции, не задумываясь, потянувшись к возможности хоть мельком взглянуть на них.

Дома фотографии родителей давно убраны по альбомам и хранятся на самой верхней, дальней, труднодоступной полке, откуда никто не решается достать их уже очень много лет. Бабушка не могла смотреть на них без слёз, а мы старались оберегать её от всего, что усугубляло проблемы с сердцем.

Они всегда казались мне очень красивыми. Гармоничными. Похожими друг на друга и отличавшимися ровно настолько, чтобы вместе представлять собой недостижимый идеал.

Отец был на восемь лет старше матери. Уверенный в себе, состоявшийся мужчина, который приехал из областного центра на местный завод всего на неделю, неохотно согласившись дать несколько «уроков» простым рабочим, отнёсшимся к выскочке-инженеру скептически и с большой долей предвзятости.

Там же, на заводе, он встретил молодую девушку-бухгалтера и влюбился. Бросил всю свою прежнюю жизнь, пошёл против собственных родителей, переехал в захолустный городок и развёлся с женой, которая утверждала, что потеряла из-за этого ребёнка, хоть отец всегда уверял, что это наглая ложь.

Он добивался маму год. Методично и планомерно провожал на работу утром и домой вечером, звал на свидания и задаривал подарками, воздействовал через мою бабушку, очень настороженно воспринявшую эту ситуацию из-за всех слухов и пересудов, что начали ходить в городе. Но он не отступал, пока не получил желаемое.

Я запомнила их как попугаев-неразлучников: всегда рядом друг с другом, с переплетёнными пальцами и взглядом глаза в глаза. Мне казалось, что вокруг них творилось настоящее волшебство, когда слова становились не нужны и не важны, когда простое поглаживание по плечу рассыпало мириады звёзд по потолку нашей квартиры, когда их смех сливался в одну ласкающую слух мелодию, а звучащие в унисон голоса каждый вечер переносили нас с сестрой в далёкие фантастические миры бесконечно счастливых историй.

Любовь, забота, нежность — всё это искрилось и полыхало перед моими глазами с самого первого дня жизни, и невозможно было предположить, что вообще бывает иначе. А потом случилось одно лишь утро, ставшее концом прекрасной истории.

За пределами сказки всегда вылезает кривая и уродливая реальность, окунувшись в которую хочется кричать.

Когда отец умер, его родители были ещё живы. Они никогда не видели нас с Ксюшей, не простив некогда любимому сыну его безумной прихоти, и испытывали лютую ненависть ко всей нашей семье. На похороны они приехали вместе с его первой женой, катавшейся по земле и рвавшей на себе волосы в приступе неконтролируемой истерики, и именно из-за этого нас, маленьких, напуганных и ничего не понимающих девочек, скорее увезли домой.

Единственное, что я запомнила о своих родных, — только по крови, — бабушке и дедушке, это брошенную в баб Нюру с презрением фразу: «Если бы не ваша Валя, он был бы жив!»

Этот грубый, пропитанный ненавистью и ядом голос до сих пор отзывается внутри меня противным страхом, от которого хочется спрятаться. И я растерянно оглядываюсь по сторонам и замечаю, что Кирилл так и остался стоять на дорожке, проявив не до конца понятную мне тактичность.

— Его же нашли? Того, кто их сбил? — он прерывает молчание только в тот момент, когда мы неторопливо бредём обратно, погружённый каждый в свои мысли, а вдалеке уже виднеется чёрная рамка железных ворот центрального входа.

— В тот же вечер. Он работал с ними на заводе. Был настолько пьян, что его обнаружили спящим прямо в разбитой машине.

— А сейчас?

— Он умер. Давно. Заболел в тюрьме туберкулёзом, его мать приходила тогда к баб Нюре и просила подписать прошение об условно-досрочном, чтобы позволить ему умереть дома, — замечаю, как он хмурится и презрительно поджимает губы, то ли не понимая, как можно прийти к кому-то с мольбами, то ли отрицая саму возможность простить того, кто виноват перед тобой. — Она подписала. Но выйти он всё равно уже не успел.

— Зачем? Разве она не должна была ненавидеть его? Хотя бы злиться из-за того, что он сделал, — Зайцев хмурится ещё сильнее, а меня подрывает истерично рассмеяться и удивиться наивности его рассуждений.

Иногда даже того, кто лишил тебя самого ценного и дорогого, не получается ненавидеть. Не получается злиться так, как положено. Не получается даже швырнуть в лицо ворох скопившихся обвинений, так и остающихся внутри и разлагающихся, гниющих там.

— Она злилась, конечно. Но решила, что так будет лучше. Бабушка вообще… — я запинаюсь, понимая, что и кому собираюсь рассказать. Легонько пинаю удачно подвернувшийся под ноги камушек, звонко отскакивающий по асфальту. А с другой стороны, кому я ещё могу признаться в этом? — Бабушка считает, что мы прокляты. Первая жена отца наговорила ей разного, а баб Нюра очень впечатлительная.

— И ты в это веришь? — у него выходит спросить это так, что в голосе не слышно оценки. Ни насмешки, ни презрения, ни настороженности. Ни одной из тех эмоций, что помогают заранее понять, чего именно от тебя ожидают.

Словно для него действительно не существует правильно — не правильно. Нет «хорошо» и нет «плохо». И каким бы не оказался твой ответ, он будет просто безоговорочно понят и принят. Наверное, именно поэтому рядом с ним из меня выползает всё то, что было тщательно запрятано в самые глубины: все сокровенные, стыдные, болезненные моменты моей жизни.

— Я не верю. Но если бы верила, без труда нашла бы этому множество подтверждений, — тихо замечаю, вспоминая, как уверенно у бабушки получается подогнать под проклятие каждое несчастье, происходящее в нашей семье. И смерть сестры, конечно же, тоже.

Кирилл останавливается в паре метров от ворот и закуривает. Его до странного задумчивый, напряжённый взгляд следит за людьми, которые толпятся около одноэтажной постройки, где продаются венки и искусственные цветы. И все плотные слои масок слетают один за другим и обнажают его истинное лицо, уставшее и немного растерянное.

Он сереет и выцветает. Тлеет вместе с давно забытой сигаретой, до сих пор зажатой в длинных пальцах, опущенных вдоль тела. Рассыпается пеплом в собственной тоске, громко завывающей порывами тянущегося от леса холодного ветра. Умирает в пламени выжигающих изнутри сомнений и противоречий, что оставляют от хвойной зелени глаз лишь тусклую золу.

А я пытаюсь отвернуться от него, отойти на шаг в сторону, скинуть с плеч почти реально-ощутимые прикосновения и не поддаться самому губительному желанию в моей жизни: пытаться его спасти.

Помни, Маша: когда ты протянула ему руку помощи, он просто скинул тебя в обрыв вместо себя.

— Кирилл… — не говорю даже, а испуганно шепчу. Сердце колотится быстро, словно вот-вот случится что-то ужасное и непоправимое, и у меня осталась последняя возможность вытянуть нас из объятий смерти, раскинувшихся повсюду. Они пестреют искусственно-яркими цветами траурных венков, зовут отголосками чьих-то горьких рыданий и приманивают противным затхлым запахом влажной земли.