Ложные надежды (СИ) - "Нельма"

Совсем не такими, какие должны быть между двумя ненавидящими друг друга людьми.

— Даже не сомневался, что его так и не поменяли с тех пор, как я был там последний раз.

— Двадцать лет назад?

— Двенадцать. Мы постоянно ходили туда уже после того, как продали квартиру. Раз в неделю, иногда — в две. Мама оставила себе ключ от почтового ящика и проверяла, не пришли ли какие-нибудь письма на её имя. Из Москвы.

Очередной порыв ветра пробирает льдом до самых костей, и пальцы крепче цепляются за края его свитера, пытаясь сильнее закутаться в него, завернуться целиком.

Очень символично: умереть от равнодушия близкого человека.

— Он писал. Дважды. Ещё до моего рождения, — зачем-то поясняет Кирилл, и слова его звучат глухо и отрывисто, словно вырываются против воли. — И это… худшее, что можно было сделать. Позволить ей жить ложными надеждами.

Комментарий к Глава 9.

Дорогие мои, спасибо вам за проявляемую активность! Повторюсь, что для меня очень важно всё: и комментарии, и количество нажатых «жду продолжения».

Поддержите автора добрым словом, потому что следующая глава будет большоооой, и там мы снова послушаем Кирилла, и я очень надеюсь успеть написать её до праздников, несмотря на предновогодний аврал)

========== Глава 10. ==========

Когда мы, наконец, добираемся до квартиры, время неумолимо подкрадывается к двум часам ночи. Свет выключен, бабушка спокойно спит — и меня пронзает какой-то по-настоящему детской обидой на то, что нас она не ждёт, нервно расхаживая из угла в угол, как лишь слегка запаздывающих после заката Ксюшу и Кирилла. Неужели стала доверять ему намного больше? Или просто уверена в моей сознательности и разумности?

Зря, бабушка, очень зря. Не той внучке ты так настойчиво советовала хранить девичью честь и остерегаться мужчин.

Мы стараемся двигаться тише, очень медленно и аккуратно открываем и закрываем двери, пробираемся на цыпочках, хотя сон баб Нюры крепкий и глубокий, а быстро прервать его получается только у входного звонка или звука городского телефона — как и у любого пожилого человека, чья жизнь сводится к постоянно сидящей внутри тревоге и ожиданию очередных дурных вестей.

Когда погибли родители, нам позвонили в дверь. Как сейчас помню, что бабушка тогда готовила нам с Ксюшей оладушки на завтрак, а я уже успела на дрожащих от ужаса ногах уйти с балкона в её комнате и молча сидела у себя на кровати, ещё не понимая, что именно увидела, но отчётливо ощущая: наша жизнь никогда не будет прежней.

Когда убили Ксюшу, нам позвонили на городской телефон. Переполошить своими проблемами она успела не только меня, но и впечатлительную баб Нюру, которой после разговора с любимой внучкой дважды вызывали скорую. Об этом я узнала от тёти Светы, очень жёстко высказавшей мне претензии о том, что здоровьем родной бабушки я совсем не занимаюсь, и, бросив учёбу на неделю, я приехала в родной дом, словно подсознательно чувствуя приближение какой-то беды. И беда пришла в начале пятого утра, с неразборчивым бормотанием про несчастный случай и необходимость подъехать на опознание тела.

И с того момента началась вечная война между моими обидами на сестру и чувством вины за то, что так злилась на неё перед случившимся, не хотела разговаривать, только опрометчиво отмахнулась, услышав, что она опять во что-то ввязалась.

Возможно, прояви я тогда чуть больше участия, всё могло бы быть иначе. Возможно, успей Глеб приехать к ней чуть раньше, и мне бы не пришлось натыкаться взглядом на фотографии сёстры в траурных чёрных рамках, до сих пор бережно расставленные по нашей квартире.

Интересно, каково Кириллу спать в гостиной, под её смеющимся и игривым взглядом? Наверняка без свидетелей он смотрит на неё без этой демонстративной брезгливости.

Ты окончательно свихнулась, Ма-шень-ка.

У себя в комнате мне становится тесно, душно, неуютно, и я растерянно замираю на середине, не зная, что делать с этим ощущением. Слишком много новых чувств наваливается на меня разом и, толком не знакомая с ними, я пугаюсь и пытаюсь снова заглушить их, до сих пор не теряя надежды, что сейчас — получится. Главное отойти подальше от того, чья тьма будит их и зовёт, влечёт к себе, заманивает в хитро расставленные ловушки, обещая понять и принять.

Приоткрываю старую деревянную раму окна с шелушащейся белой краской — в детстве мы с сестрой залезали на подоконник и соревновались, кто быстрее оборвёт себе больше этих ошмётков и у кого окажется самый крупный, а потом получали нагоняй от родителей. И самым любимым было вместе сидеть на кровати, прижимаясь плечом друг к другу, и завороженно наблюдать, как папа вдумчиво и тщательно заново прокрашивает раму, с изяществом художника опускает тонкую кисточку в жестяную банку и после быстро прокручивает, сбрасывая излишки густой, тягучей снежной краски.

У него тоже были длинные и худые пальцы. Именно такие, которыми хочется самозабвенно любоваться, забывая обо всём.

Холодный воздух обдаёт лицо и пускает волну мелких мурашек по телу, но жар, успевший раскинуться внутри меня, никуда не уходит. Это не приятное согревающее тепло, а жгучие языки пламени, неторопливо вылизывающие меня болью, острым чувством собственного одиночества, едкой безысходностью от осознания того, что ничего уже не повернуть вспять.

Родителей — нет. Сестры — нет. И маленькой девочки Маши, не знающей печали и горя, не успевшей прочувствовать свою ненужность в этом мире, тоже больше нет.

Привычка обнимать себя руками появилась одновременно с тем, как обнимать меня стало уже некому. И сейчас пальцы в исступлении хватаются за края чужого свитера, перебирают подушечками мягкие и приятные на ощупь шерстяные нити, успокаиваясь от монотонных, навязчивых действий.

Иду в гостиную, попутно стягивая с себя свитер, чтобы вернуть ему. Прямо сейчас, немедленно.

Пока мне настолько страшно снова остаться одной.

Кирилл ещё не спит, и я застаю его за внешне бесцельным и хаотичным передвижением по небольшому свободному пространству комнаты, со сцепленными на затылке ладонями и напряжением во всём теле, ощутимым даже издалека. Словно загнанный в клетку зверь он мечется из стороны в сторону, и витающий в квартире запах старости перебивается остро-пряными нотами опасности, силы, ярости, с первого же вдоха которых у меня в самом низу живота всё сжимается в твёрдый и плотный комок.

Инстинкты гонят меня прочь, но вопреки им я делаю несколько шагов вперёд и запинаюсь о край ненавистного ковра. О него всегда спотыкалась мама, потом Ксюша, теперь — я. Это стало единственной и крайне отвратительной традицией, принятой в этой квартире.

Только он зачем-то подхватывает меня, словно после всех пережитых подножек от судьбы меня сможет сбить с ног какой-то чёртов ковёр.

Его ладони ложатся мне на плечи. Пальцы аккуратно усиливают хватку, и под этими лёгкими по факту прикосновениями кожа болит, горит, слезает до мяса, легко расползается по контуру старых шрамов, как оказалось, до сих пор не затянувшихся до конца.

Я смотрю на него. Зачем я смотрю на него?

Мы оставили свет в коридоре включённым, и теперь он косыми тёплыми лучами проникает в гостиную, мягко обволакивает контуры его лица. И мне страшно, потому что он тоже смотрит на меня.

Близко. Очень-очень близко, и я уже чувствую горячее дыхание на своих губах, и слегка приоткрываю их, позволяя его воздуху заползти внутрь моего рта, мазнуть по языку, спуститься в лёгкие и навсегда остаться там, в груди, сладким ядовитым теплом.

Он сдавливает мои плечи ещё сильнее, и только тогда я прихожу в себя, понимая, что угодила в силок, который вот-вот затянется навсегда. Испуганно отшатываюсь от него, дрожа от злости и паники, въевшегося в тело ощущения падения, свободного полёта со смертельной высоты. Снова не могу дышать, и последний глоток украденного у него воздуха так и застревает внутри, парализует меня, превращает все внутренности в камень.

— Не смей меня трогать! — необходимость шептать вносит в интонации моего голоса свои коррективы, и вместо гневного шипения выходит жалобный, испуганный шелест. Словно мне снова тринадцать, и я не понимаю, зачем он пытается пробраться в меня, поселиться под кожей, занять каждую клеточку тела, заполнить каждую мысль.