Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Опасаясь, что ареста не избежать в любом случае, я не знал, как быть дальше. Как мне не хватало сейчас моих названых! Кому еще в Глине я мог сказать: «Он боится, он в опасности, ему нужна ваша помощь»? Все здесь отгорожены от меня высокими стенами – во всем мире у меня только двое близких людей, да и те далеко. Придется спасаться самому – переходить на нелегальное положение.
Хозяин гостиницы дал мне пару часов на сборы. Я сбрил бороду, поменял свой роскошный плащ на отрепья другого жильца одного со мной роста. Взвалил на спину узел со своими пожитками и вышел на улицу сгорбившись, залепив один глаз и скривив рот. Не знаю, обманул ли я этим кого-нибудь, но у дверей меня во всяком разе не сцапали, и я пошел прочь из Глейна под холодным моросящим дождем, вскорости перешедшем в снег.
17
Шел я куда глаза глядят. За северо-западными воротами города меня окатил грузовик, въехавший в полузамерзшую лужу. Я остановился, чтобы очистить лосины от ледяной каши. Грузовик тоже остановился, водитель вылез.
– Извините, нечаянно получилось!
Меня это так поразило, что я выпрямился и перестал кривиться. Водитель, как видно, принял меня за согбенного старца и от души рассмеялся, поняв свою ошибку. Я не знал, что ответить, и он сказал:
– Есть место для пассажира, если хотите.
Я тут же вообразил, что доеду до побережья, наймусь на торговое судно, приплыву в Маннеран и попрошу помощи у отца моей названой сестры.
– Далеко ли путь держите? – спросил я.
– На запад, в горы.
Вот тебе и Маннеран, но я все равно сел в кабину. Контракта он мне не предлагал, я не требовал. Несколько минут мы ехали молча, я слушал, как шуршат колеса по снежной дороге, и радовался, что столичная полиция остается далеко позади.
– Иностранец? – спросил наконец водитель.
– Да. – Опасаясь, что могу быть, как саллиец, объявлен в розыск, я с запозданием перешел на южный акцент, которому научился у Халум, – авось он не заметил, что поначалу я говорил иначе. – Уроженец Маннерана, непривычный к вашей зиме.
– Что же привело вас на север?
– Улаживал дела покойной матери. Она была родом из Глейна.
– И как же обошлись с вами стряпчие?
– Все ее деньги растаяли у них в руках, ничего не осталось.
– Обычная история. Не при деньгах, стало быть?
– Без гроша.
– Понятно, сам бывал в таких ситуациях. Может, и придумаем что-нибудь.
Поскольку безличную форму он почти не употреблял, я решил, что он тоже нездешний.
– Вы ведь не местный, как и ваш пассажир? – спросил я, повернувшись к нему.
– Верно.
– Акцент у вас незнакомый. Какая-нибудь западная провинция?
– Не угадали.
– Может, Салла?
– Маннеран. – Он расхохотался и добавил, видя мое смущение: – Акцент ты хорошо изображаешь, но больше не тужься.
– А по выговору не скажешь, – пробормотал я.
– Долго в Глене жил. Поднабрался.
Я не обманул его ни на миг, но ему, похоже, было все равно, кто я и откуда. Он рассказал, что владеет лесопилкой в западном Глене, в Гюйшенах, где растут высокие медовики с желтой хвоей, и тут же предложил мне поработать у него лесорубом. Плата небольшая, зато воздух чистый, и чиновников не видать, и паспорта ни к чему.
Я, конечно же, согласился. Лагерь лесорубов располагался у незамерзающего горного озера: туда впадал теплый ручей, берущий начало на Выжженных Низинах, как говорили. Сто человек, проживающих там, без стыда бросались словами «я» и «мое», но были людьми честными и работящими. Раньше я с простолюдинами вроде них близко не сталкивался, в мои намерения входило прожить там зиму, подкопить денег, а потом отправиться в Маннеран. Но вести из внешнего мира доходили порой и до нас. Я узнал, что гленские власти разыскивают молодого саллийского принца, который, лишившись разума, блуждает по всей провинции; септарх Стиррон желает вернуть юношу на родину для лечения. Подозревая, что за всеми портами и дорогами наблюдают, я остался в горах и на весну, и на лето – провел там в общей сложности больше года и сильно изменился за это время.
Работа была тяжелая. В любую погоду мы валили высоченные деревья, обрубали с них сучья и отправляли на лесопилку, но вечером пили вдоволь горячего вина, и каждые десять дней нам из ближайшего городка привозили женщин. Нарастив мускулы, я стал весить в полтора раза больше и перерос самого высокого парня в лагере – все постоянно шутили насчет моих габаритов. Я оброс густой бородой, лицо лишилось мальчишеской пухлости. Лесорубы нравились мне куда больше, чем придворные, с которыми я раньше общался. Почти все они были неграмотные и об этикете понятия не имели, зато умели от души веселиться и жили в мире с самими собой. Не думайте, что их «яканье» обличало бесстыдную откровенность: Завет они уважали и кое в чем были даже сдержанней, чем привилегированный класс, но добротой и душевной щедростью превосходили тех, кто строго придерживался безличных форм речи. Возможно, именно жизнь среди них посеяла во мне семена бунта против уложений Завета, расцветшие потом пышным цветом под влиянием землянина Швейца.
Я никому не говорил о своем титуле и происхождении. Все и так видели по моим рукам, что физическим трудом я раньше не занимался, а по речи понимали, что я, может, и не из «благородных», но образованный, – однако ни о чем не расспрашивали. Я сказал только, что родом из Саллы – мой акцент меня все равно бы выдал. Наш хозяин, думаю, с самого начала догадывался, что я и есть тот беглый саллийский принц, но вопросов опять-таки не задавал. Впервые в жизни я начал существовать отдельно от своего титула. Перестал быть принцем Кинналом, вторым сыном септарха, и стал просто Даривалом, здоровенным лесорубом из Саллы.
Это многому меня научило. Я и раньше не входил в число наглых, задиристых знатных юношей: то, что ты младший сын, а не первенец, даже аристократа делает в определенной степени скромным. Это не мешало мне полагать, что я стою
