Том 5. Энн Виккерс - Синклер Льюис

Без двадцати минут одиннадцать в камере появился его преподобие мистер Гэрри.

— Добрый вечер, сударыни! — бодро воскликнул он.

Расстелив на полу чистый носовой платок, он опустился на колени рядом с Лил, облаченной в новое черное сатиновое платье. Платье было фабричного производства, с кривыми швами.

Три надзирательницы стояли в коридоре. Мистер Гэрри читал молитву. Энн никак не могла уловить смысла — до нее доносился только набор обтекаемых слов: «Милосердный отец наш, прими к себе эту душу, за великое прегрешение наше».

Пока мистер Гэрри молился, в камеру проскользнул доктор Сорелла. Он пощупал у Лил пульс. Энн показалось, что он дал старухе какой-то шарик, и она торопливо сунула его в рот. Гримаса ужаса вскоре сошла с ее — лица, и она принялась кричать: «Да, да, господи! Аминь! Аллилуйя! Хвала господу!»

Доктор Сорелла ушел.

Энн замертво упала в качалку.

Миссис Битлик злобно вцепилась ей в плечо:

— Нет, каково! И еще воображает, что она лучше всех! Неужели у вас нет ни капли уважения к вере? Сидеть во время последней молитвы! Подумать только!

Энн снова стояла, стояла без конца, слушая нечленораздельную скороговорку: «Прими же в лоно свое эту заблудшую душу» — и вопли Лил: «Воистину так! Хвала господу! Аминь!».

Без пяти минут одиннадцать по коридору протопали два стражника, за ними шел доктор Сорелла, а позади танцующей походкой семенил начальник тюрьмы Сленк.

Доктор Сленк кивнул троим надзирательницам, но когда он вошел в камеру, лицо его приняло благочестивое выражение, а в голосе зазвучала сладостная нежность:

— Пойдем, Лил. Надеюсь, ты обрела мир, бедняжка.

Он кивнул стражникам. Те двинулись к Лил, подхватили ее под руки и подняли с колен.

Из неведомых глубин тюрьмы, из сотни запертых камер послышались глухие стенанья.

Лил, такая худенькая, такая хрупкая, теперь была еще и одурманена. Стражники поддерживали ее с обеих сторон. Ноги ее волочились по полу, голова упала на грудь, но губы неустанно твердили: «Хвала господу, да будет благословенно имя его!» Позади, скороговоркой читая молитву, шел его преподобие мистер Гэрри, за ним следовали доктор Сленк, доктор Сорелла и три надзирательницы. У Энн подгибались ноги.

Спотыкаясь, процессия спустилась по винтовой лестнице, прошла через две жутких темных площадки и очутилась в сияющем огнями помещении. Стены его были выкрашены веселой ярко-синей краской — словно яйцо малиновки, — а в середине стояла Она — возвышение с крепким столбом, с которого свисала веревочная пегля. Энн едва взглянула на виселицу: ее смутила заполнявшая комнату толпа. Сорок свидетелей — провинциальные репортеры, напускавшие на себя небрежный вид: долговязые помощники шерифа, деловитые и самодовольные; робкие, взволнованные негры — родственники Лил Хезикайя — стояли, глазея на вошедших, переступая с ноги на ногу и возбужденно хихикая.

Энн узнала шерифа, который привез Лил в тюрьму. Она слышала, как он буркнул одному из репортеров:

«Еще бы, я отлично знаю покойницу».

Лил протащили через толпу.

Стражникам пришлось поднимать ее со ступеньки на ступеньку — на все тринадцать ступенек веселого ярко-синего цвета, словно яйцо малиновки, между полом и помостом. Она казалась такой маленькой, там наверху, над тблпой краснолицых мужчин. Она стояла, шатаясь, а священник поддерживал ее, пока стражники торопливо связывали ей руки и ноги и целомудренно закалывали подол юбки — чтобы не задралась, — накидывали на tueio петлю и надевали на голову черный капюшон. Едва они кончили, как начальник тюрьмы поднял руку, кивнул, и два стражника, стоявших у стола в одном из углов возвышения, перерезали веревки, из которых одна — никто не знал, какая именно, — освободила груз. Его преподобие мистер Гэрри ловко отскочил в сторону, и Лил рухнула на колени. Крышка люка с грохотом опустилась, и фигура в черном капюшоне неуклюже провалилась вниз, упала, дернулась и завертелась. Она вертелась, вертелась, вертелась до тех пор, пока позеленевший, ссутулившийся доктор Сорелла не поймал ее и не остановил.

Но она все еще висела и дергалась, словно еще жила, еще пыталась освободиться. Вены на руках вздулись до такой степени, что казалось, будто они ползут по серой коже. Она висела восемь минут, и все это время Энн, напрягая силы, старалась удержаться на краю обступавшей ее со всех сторон тошнотворной черной пустоты.

Приложив стетоскоп к груди дергающегося предмета, | доктор Сорелла дрожащим голосом произнес:

— Официально свидетельствую, что она мертва.

Зрители с шумом направились к выходу, вынимая сигары и бормоча: «Здорово вздернули». Энн рванулась за ними. Миссис Битлик крикнула ей:

— Эй, вы! Постойте! Ваша работа еще впереди!

Стражник перерезал веревку, двое других положили тело на пол и распустили петлю.

— О-о-о-о-о-х-х-х-х! — вздохнула мертвая Лил Хезикайя, когда сжатый воздух вырвался у нее из легких.

Энн бросилась в угол. Ее вырвало. Она услышала, как миссис Битлик усмехнулась. Когда Энн вернулась, с головы Лил уже сняли капюшон. Глаза ее наполовину вылезли из орбит. Рот был перекошен от ужаса, на губах вастыла кровавая пена.

С интересом разглядывая искаженное лицо, миссис Битлик сказала:

— А теперь, девочки, обмоем бедняжку и приготовим ее к погребению. Родственники ждут, когда можно будет забрать тело.

Стражники отнесли Лил в соседний подвал, пропахший тлением и формальдегидом. В дверях появился капитан Уолдо Дрингул и спросил у начальника тюрьмы:

— Ну как, все в порядке, док? Жаль, что не успел посмотреть: провозился с этим чертовым писарем.

— Все сошло очень удачно, капитан. Никогда не видел, чтобы кого-нибудь так мило повесили. Бац — и нет старушки! Ну, ладно, пойдемте отсюда. Пусть дамы займутся телом. До свидания, сударыни.

В комнатушке была скамья, кувшины с водой, тряпки и гроб.

— Ну, ладно, девочки, — сказала миссис Битлик, зевая. — Пойдемте наверх.

— А разве не надо обмыть…

— Что? Мыть эту черную падаль? Черта с два! Это только болтовня для начальника. Ну-ка, миссис Кэгс, помогите мне.

Вдвоем они подняли тело, сунули его в гроб, захлопнули крышку и, как ни в чем не бывало, зашагали прочь, предоставив Лил Хезикайя ее родственникам и богу. Однако родственники за ней не пришли, и ее похоронили на тюремном дворе. Что сделал бог, осталось неизвестным.

ГЛАВА XXVIII

Энн с первого дня своего пребывания в Копперхед — Гэпе изо всех сил старалась навести чистоту в женском отделении. Она узнала, что Джесси Ван Тайл сумела сделать даже больше, чем удалось ей самой. Сидя в своей камере, миссис Ван Тайл ухитрялась пересылать в газеты заметки о каше из заплесневевшей овсянки, сдобренной заплесневевшими червями; о четырнадцатилетней девочке, посаженной в одну камеру с сифилитичкой, покрытой гнойными язвами; о порке женщин, не выполнивших «задания» в мастерской. Даже тех немногих сведений, которые попадали в газеты, было достаточно, чтобы властям стало не по себе… ровно на одну минуту.

Энн слышала, как миссис Битлик со вздохом говорила капитану Уолдо:

— Как я мечтаю избавиться от этой Ван Тайл! Нельзя ли устроить, чтоб ее помиловали? А пока что сделаем вид, будто наводим порядок. Дадим им свежей говядины и отделим больных от здоровых, насколько можно.

«Какой смысл в мелких реформах до тех пор, пока власти штата терпят это прогнившее, старое здание и этих надсмотрщиков над рабами?»-мучительно размышляла Энн.

Однако она привыкла совать нос не в свое дело, и ничто не могло отучить ее от этой болезни. Стараясь не нарушить свой зарок держать язык за зубами, Энн тем не менее ни на один день не оставляла в покое миссис Битлик и капитана Уолдо. Она спорила с первой, улещивала второго, а доктору Сленку намекала, что «во внешний мир может просочиться информация». Она заставила их лучше кормить заключенных. Не имея никаких доказательств, Энн была уверена, что все трое наживаются на продуктах — снимают и продают большую часть сливок с молока на тюремной ферме, получают взятки от мясников и бакалейщиков.

Пища в тюрьме была одинаково скверной как по своему качеству, так и по однообразию. Заключенных неделями кормили кукурузной кашей, овощным рагу, жесткой солониной, разваренным мясом, картофелем, тушеными бобами, хлебом с патокой, липовым чаем, сосисками из несвежих мясных обрезков и компотом из чернослива. Фруктов, свежих овощей, даже цельного молока никто никогда не видел. В каше нередко попадались черви, в хлебе были жучки, компот варили из гнилых фруктов. Все было тухлое. Все было отвратительно на вкус. И заключенных с фатальной безмятежностью морили голодом — до тех пор, пока порожденная другими причинами ненависть к тюрьме, которая укрепляла в них решимость расквитаться с государством новыми преступлениями, не усиливалась еще больше нечеловеческим ожесточением от хронического недоедания и хронического несварения желудка.