Том 5. Энн Виккерс - Синклер Льюис

А Эд женился, и у него уже двое детей. Дядя Чарли мне пишет, — что он живет хорошо.

Но вы, вы ведь здесь служите. Вы не могли бы как-нибудь устроить, чтобы мне позволили хоть разок выйти на волю погулять, хотя бы на один час?

Выходя из камеры Джозефины Филсон, Энн увидела свою дочь Прайд.

«Вот почему я очутилась здесь. Вот почему я должна здесь остаться. Я тоже убила своего ребенка», — сказала она.

ГЛАВА XXVI

— Не люблю я говорить такие вещи про блатных, но сказать по чести, Китти Коньяк — самая что ни на есть легавая, — жаловалась Бэрди Уоллоп. — Когда вы будете с ней разговаривать, мисс Виккерс, помните, что она сейчас же все передаст миссис Битлик. Доктор Сорелла сказал этой сволочи Китти, что они морят Джо Филсон голодом, а она на него и донесла. Если вам захочется поплакать кому-нибудь в жилетку, — а по мне, так это иногда очень даже полезно, — вы идите и выкладывайте все Джесси Ван Тайл. Вот это душа-человек! Когда я с ней говорю, я чувствую, что уже почти исправилась. Но потом мисс Пиби начнет жевать мочало, и такое меня зло берет, что я как выйду отсюда, так уж постараюсь насолить всем жителям этого проклятого штата — пусть бы не сажали меня сюда к таким вот Пиби, Биглик и Кэгс… За одно только могу сказать спасибо старой курве Кит — это она прозвала Пиби «Богомольной шлюхой», а мы-то, дурочки, называли ее «Безмозглой курицей».

Мисс Китти Коньяк, при крещении (если только ее крестили, что, впрочем, весьма сомнительно) нареченная Кэтрин Мик, была шантажисткой, карманницей, аферисткой, хипесницей, торговкой кокаином, наводчицей, притонодержательницей и просто воровкой. Разумеется, она не должна была бы сидеть в этой сравнительно провинциальной тюрьме. Китти считала, что судьба сыграла с ней злую шутку. Она ловко водила за нос полицию в Чикаго, Нью-Йорке, Сан-Франциско и Монреале, отсидев в общей сложности всего каких-нибудь два-три года. Но стоило ей похитить в Пирлсберге самого заурядного ребенка, как, невзирая на все возмущенные заявления, будто она супруга английского баронета (на суде Китти упорно именовала своего супруга «его высочеством») и будто ее любимый старый отец лежит на смертном одре, она получила шестнадцать лет. Несмотря на весьма щедрые денежные подарки родственникам членов комиссии по досрочному освобождению, Китти грозила серьезная опасность отсидеть не меньше пяти лет, хотя теперь похищенный ребенок больше уже не просыпался с криком ужаса по ночам.

Тридцатипятилетняя Китти Коньяк обладала бархатным голосом, волосами цвета красного дерева и руками греческой богини.

В разные периоды своей жизни она доверительно сообщала, что родилась в штате Айова, в Техасе, в Ирландии, в Нью-Йорке и в Лондоне. Лондон она знает прекрасно, рассказывала она Энн. С его высочеством, своим мужем, она частенько прогуливалась по Сэвилроу до самого Букингемского дворца, и, хотя и не была лично знакома с королем, они всегда улыбались друг другу на скачках в Брайтоне, что в графстве Корнуэлл, немного севернее Лондона.

В тюрьме Китти была старостой женского отделения не только потому, что каждый месяц у нее неизвестно откуда появлялись деньги и на них она покупала подарки: надзирательницам — шелковые чулки и конфеты, а мужчинам-служащим — сигары и забавные французские журнальчики, — но еще и потому, что была единственной заключенной, способной усмирить остальных арестанток. Ночная надзирательница миссис Кэгс с восхищением рассказывала, что Китти одним своим взглядом может вызвать эпилептический припадок у Эглантины Инч. Китти действительно могла это сделать. И делала. Она официально числилась помощницей миссис Кэгс и по ночам фактически оставалась единственным представителем власти. Она уговаривала миссис Кэгс идти спать, поддерживала идеальный порядок и успевала еще принять капитана Уолдо в гимнастическом зале. В нарушение всех тюремных правил Китти носила жемчужное ожерелье и туфли на высоких каблуках, а новая синяя полосатая форма, отнюдь не напоминавшая застиранное кухонное полотенце, едва доходила ей до колен.

— Нам с вами не место в этом заштатном кичмане, мисс Виккерс, — мурлыкала Китти, сидя на столе в конце тюремного коридора и болтая ногами. Одновременно она варила запрещенный кофе в строжайшим образом запрещенном стеклянном кофейнике. — Вы ведь бывали в Нью-Йорке, а эта шушера — я имею в виду и надзирателей, а не только зачаленных (в добром старом Лондоне мы так называем уголовников) — понятия не имеет, что такое шикарная компания и настоящее веселье.

Расскажу вам один случай. Мне до зарезу надо было смыться из Чикаго: полиция уже подписала ордер на мой арест за ограбление одного старого попа. Ох, и шикарный же это был номер! В Чи я содержала малину. Как-то раз попался мне на бану какой-то седой козел. Он покупал билет в Канзас-Сити. Смотрю, у него пачка хрустов — лошадь убить можно. Ну, подкатываюсь я к нему и говорю, что я, мол, нездешняя', но вижу, что он духовное лицо, так не скажет ли он мне, где тут в Чи самая что ни на есть лучшая церковь. Он мне сразу же и отвечает — обхохочетесь, ей-богу! Года через два я и в самом деле в эту клюкву закатилась — так просто, потехи ради. И слямзила пятерку с блюда, пока смиренно опускала туда серебряный доллар.

Ox, и смеху же было! Но вообще-то я церковь уважаю и тем, кто издевается над верой, не раз шею намыливала. Ну, ладно, благодарю я, значит, его за любезность и спрашиваю, не зайдет ли он к нам до поезда. Со мной, говорю, здесь старушка-мама, а она спит и во сне видит, как бы ей сходить в самую что ни на есть шикарную церковь.

Ну вот, то да се, и в конце концов привожу я его к себе на квартиру. Удобное это было местечко — гостиная и спальная, все вместе, а сбрую повесить некуда — только на спинку кровати, а там возле нее раздвижная панель в стене, чтоб мой напарник мог руку протянуть, да и обшарить брючные карманы клиента. Привожу я его, голубчика, туда и… «Ах, ты боже мой! Мама куда-то вышла! Ну, ничего, мы ее подождем». А теперь вы будете смеяться, мисс Виккерс. Знаете, я бы ни за что не стала вам так откровенно все рассказывать, но я твердо решила исправиться, а ведь я мастак в психологии и знаю, что первый шаг к исправлению — это откровенность с начальством, верно? Пусть я прежде воровала, но зато теперь мне ясно, что я должна делать, и никто не может отрицать, что от природы я была честной, и только среда и обстоятельства толкнули меня на путь порока. Но сейчас вы будете лежать под столом от смеха. Усадила я старого мукосея в кресло, а сама как затяну псалом! Ей-богу! Понимаете, девочкой я пела в церковном хоре в Оклахоме.

Села я, значит, поближе к старикашке на ручку кресла и давай его и так и эдак, да только все понапрасну: видно, песенка его была давно уже спета. Взял старый пес меня за ручку и давай гладить, а сам, что бы вы думали? Начинает мне загибать насчет своей независимой церкви. Помереть можно!

И тут меня вдруг осенило. Вечер был очень жаркий. Снимите, говорю, ваш сюртук — пачка-то с хрустами лежала у него в скуле, в конверте. Нет, говорит, в присутствии дамы это неучтиво. Мне до смерти захотелось влепить старому дурню хорошую затрещину да заорать: «Пусть тебя это не смущает, старый хрыч, на кой мне черт твои манеры, когда мне нужны только деньги». Однако я напускаю на себя ангельское выражение и говорю: «И все-таки вам придется снять сюртук, потому что сейчас вы мне поможете варить домашнюю помадку».

Понимаете, у меня там была электрическая плитка и разные припасы. Я всегда считала, что такие вещи могут пригодиться. Если фраер не клюнул на любовь, так, глядишь, за стряпней расчувствуется. Это — мое собственное изобретение, и надеюсь, его оценят по заслугам. До этого еще никто не додумался — даже Чикаго Мей или София Лайонс.

И вот я напускаю на себя добродетель, приношу масло и сахарный песок и говорю: «Когда я была малюсенькой девчушечкой в Орегоне (кажется, я назвала Орегон или еще какую-то глушь, где сроду не-бывала), мы с моими четырьмя сестренками частенько хаживали к нашему милому старому пастору варить помадку, и он всегда снимал сюртук и помогал. Если вы не снимете сюртук, я ни за что не смогу чувствовать себя, как дома, а если б вы только знали, как часто я вспоминаю счастливые невинные дни детства здесь, в этом чужом, безнравственном городе!» Ну и все в том же роде, а сама улыбаюсь сладкой улыбкой.

Ну, тут он, конечно, не выдержал. Снимает он свой сюртук, да только смотрю — старый черт вешает его не на кровать, а на кресло. Я это кресло всегда в чулан запихивала-специально, чтоб на него нельзя было ничего повесить. Ох, и расстроилась же я! Но я человек справедливый, и когда я сама виновата, на других не сваливаю. Так что я на старого осла не обиделась, а только себя ругала, зачем я кресло в комнате оставила. В общем, я ему говорю, что кресло может опрокинуться, и вешаю френчик на кровать. Мой напарник достал его через раздвижную панель, моментом вытащил хрусты, натолкал в конверт куски газеты, да и сунул обратно в скулу на случай, если старикану вздумается проверить, все ли там на месте.