Том 5. Энн Виккерс - Синклер Льюис

— Подумать только! Воображает, что будет целый день бездельничать, а потом еще читать! Какова!

В этот вечер Энн получила у капитана Уолдо разрешение посетить мисс Филсон в ее одиночке.

Одиночка ничем не отличалась от камеры, где обычно жила мисс Филсон, не считая того, что здесь она была лишена всякой пищи, кроме хлеба и воды, а также всех сокровищ, помогавших ей коротать пожизненное заключение: домашних туфель, открытки с видом Пирлсберга, куска красной ленты и похищенной из рубашечной мастерской тряпки для вытирания пыли.

— Простите, если я вам нагрубила, — сказала Джозефина Филсон. — Я думала, вы такая же, как остальные надзирательницы, мисс Виккерс. Они приходят либо для того, чтобы ругать за невыполненное задание, а я сегодня как раз его выполнила, только бедняжка Эглантина Инч стащила у меня несколько рубашек, но не могу же я на нее жаловаться, ведь бедняжка совсем сумасшедшая. Или они начинают читать проповедь: ты была грешницей и теперь должна раскаяться.

Я всегда старалась быть доброй, богобоязненной христианкой. Но когда я попала сюда и увидела мисс Пиби, и миссис Битлик, и доктора Сленка — они все считают себя добрыми христианами и преподают в воскресной школе, — я решила, что лучше быть такой, как самая скверная из здешних женщин, например, как Китти Коньяк, которая торгует кокаином, чем такой, как они. И теперь я не верю, что проповедники так уж мудры. Они никогда не валялись по девять дней в темной камере на мокром цементном полу… Я тогда молилась богу о спасении. Но он мне не ответил. Я думаю, бог похож на родственников: когда вы в нем нуждаетесь, он вас выгоняет, чтобы ему не было за вас стыдно.

Да, у меня был ребенок, и я не была замужем. Я работала учительницей в Кун-Холлоу. У меня было шестнадцать учеников, и я получала в месяц двадцать пять долларов, стол и квартиру. Кун-Холлоу находится высоко в горах, и зимой там очень холодно. Я вставала в шесть часов, пробиралась по снегу в школу, растапливала печь и подметала полы. Но это меня не пугало; у меня там было несколько замечательно способных учеников. Один мальчик был такой умница, я занималась с ним по вечерам, и теперь он учится в университете и делает большие успехи! Мне нравилось учить детей. Вы видите, что я некрасивая. Когда я была девочкой, мальчишки никогда не обращали на меня внимания и никогда не слушали, что я говорила. А мои ученики меня слушали и часто приносили мне подарки: цветы, ягоды. Я очень любила учить детей.

Но у меня никогда не было дружка — до тех самых пор. Я два месяца жила на Северной Дороге. Знаете, это когда поднимаешься наверх из долины в горы… Впрочем, вы ведь, конечно, не были в Кун-Холлоу. Там очень красиво, и пока я еще не перестала верить в бога, я думала, что эти горы похожи на храм.

Ну вот, сначала я жила у Адама Тайтеса, и мы с Эдом — Эд был старший сын Адама — такой высокий, крепкий парень, ему было всего двадцать лет, но мы с ним, бывало, гуляли и ходили на танцы. Я никогда не была слишком бойкой, но танцевать я любила: чувствуешь себя так замечательно, все мускулы играют. Даже лучше, чем верхом на лошади. Смешно говорить о танцах и о лошадях в этой камере, правда?

Ну вот, Эд поссорился со своей девушкой — с Лорой Даймонд, она жила внизу, в Джонсонс-Фордж, а так как он еще был в глупом романтическом возрасте, то воображал, что у него все время должна быть девушка. «Не дури», — говорила я ему, бывало, вечером, когда мы сидели на кухне. Это была большая, уютная комната, с настоящим старинным камином и такая чистая, просто ужас! Миссис Тайтес умерла бы на месте при виде здешних тараканов! Я говорила Эду: «Учись, работай, и когда ты станешь банкиром или адвокатом, то сможешь выбрать себе любую девушку, а теперь ты про них забудь». Но чем больше я говорила, тем больше он вбивал себе в голову, что должен непременно влюбиться в меня, в такую уродливую, глупую старуху, на двенадцать лет старше его! Я только смеялась, но однажды вечером, когда его отец и мать куда-то ушли, а мы сидели дома и бездельничали, а собака лаяла во дворе, Эд вдруг обнял меня и поцеловал так крепко — я так никогда и не поняла, в чем тут дело, но я как будто потеряла сознание. Раньше меня никто по-настоящему не целовал. И я вроде как бы сошла с ума. Днем и ночью я думала только про Эда. Стою, бывало, в классе у доски и рисую детям карту Европы-я очень любила рисовать карты всеми этими красными, зелеными и желтыми мелками, и я очень хорошо знала географию, я помнила даже реки Румынии, и мне кажется, дети тоже полюбили географию, потому что я всегда мечтала о путешествиях, страшно хотела посмотреть новые места и каждый месяц ходила к доктору читать географический журнал, — он его выписывал, — и поэтому я могла рассказывать детям про Венецию и про каналы, и, я думаю, им это было интересно. Ну вот, как я уже говорила, рисую я карту, а сама все время думаю про Эда, про его большие руки, про его голос — это был такой бас! — и как он смеется, и какая у него твердая грудь — колоти хоть целый день, а ему все нипочем! И я никак не могла внушить себе, что думать про него — это нехорошо, мне все казалось, будто я нашла клад и могу делать с ним, что хочу.

И когда однажды ночью он пришел и забрался ко мне в постель, я даже и не подумала, что это грех, правда, не подумала, ведь мы были так счастливы и так любили друг друга! Я только немножко испугалась и удивилась, я не думала, что это будет так. Но все равно, я была страшно рада, что даю ему радость, и постепенно мне это понравилось; я так изголодалась по любви, и — что самое смешное — я об этом раньше и не подозревала!

Потом я переехала к Барту Келли, а потом к миссис Клеббер, но все еще жила в какой-нибудь миле от Эда, и Эд приходил каждый вечер и кричал по-совиному, и я тайком выходила из дому, и мы лежали в лесу, держались за руки и напевали старинные песенки вроде «Мой милый за океаном» или еще что-нибудь такое и говорили о том, как мы раздобудем денег, поженимся и уедем в Калифорнию.

Эд работал у своего отца, но думал, что уйдет от него, наймется в какой-нибудь гараж, и тогда мы сможем пожениться. Он был очень хороший механик, но почему-то никак не мог найти работу. Я ему все время твердила: «Не дури, Эд, я для тебя слишком стара», — но он отвечал, о, он всегда так хорошо ко мне относился, и он говорил: «Джо, в тебе куда больше перца, чем во всех этих девчонках». А может быть, он так и думал. Мне очень хочется, чтобы он правда так думал.

У нас была такая игра — мы смотрели на звезды сквозь деревья (я одно время занималась астрономией, но, по правде говоря, почти ее не знала) и думали, что, может быть, на этих звездах такой же мир, как у нас, только в тысячу раз больше, и люди там в пятьсот футов ростом, и может быть, у них города с золотыми стенами в сто тысяч футов вышины. «Знаешь, Эд, — говорила я ему, — если б у нас глаза были лучше, мы могли бы разглядеть эти золотые города. Смотри: вот звездочка, и между нами и ею ничего нет!» Я знаю, я была просто некрасивая, глупая, смешная старая дева, да еще влюбилась в мальчишку, который почти что мог быть моим сыном. Наверно, со стороны это было глупо и смешно. Вся эта болтовня о золотых городах на звездах, когда у меня должен был родиться ребенок.

Когда я об этом узнала и сказала ему, он от меня не отступился и сказал, что ни за что меня не бросит. (Если бы он попал сюда, — но, слава богу, его здесь нет, — он убил бы капитана Уолдо и рыжего стражника, если б он увидел, как они лезут грязными лапами к девушкам за пазуху!) Но у нас не было денег. У меня, правда, было накоплено шестьдесят долларов, но я купила ему золотые часы с цепочкой и велела сказать родителям, что он нашел их на дороге.

И вот, пока мы думали, что нам делать, настали каникулы. Летом я обычно работала официанткой, но теперь, когда я была в положении, меня все время тошнило, и я жила у дяди Чарли. Он методист и дьякон, но он очень хороший человек. Он обо всем догадался и не хотел меня выгонять, но его вторая жена узнала и сказала, что засадит меня в тюрьму, и дяде Чарли пришлось меня отослать, и родители Эда тоже узнали и чуть с ума не сошли и отправили Эда в Пирлсберг. Они позвали полицейского, чтобы Эд подумал, что, если он не уедет, его посадят в исправительный дом.

Он мне писал. Хотел, чтобы я к нему приехала. Говорил, что мы как-нибудь справимся. Я так хотела к нему, я просто с ума сходила, когда воображала, как мы с ним и с маленьким живем в своем домике с картинами на стенах и по воскресеньям ходим втроем гулять. Но потом… я тогда жила у одних бедняков за железной дорогой — дядя Чарли им заплатил. Потом жена дяди Чарли, и проповедники, и еще некоторые другие пришли и стали меня уговаривать, что если я выйду замуж за Эда, я погублю ему жизнь. Не знаю, возможно, они были правы, а я вовсе не хотела его губить.

И тогда я убежала, чтоб Эд не мог меня найти и сгубить свою жизнь. Я жила у одних белых батраков, но относились они ко мне просто замечательно. Потом я хотела уйти. Думала, что, может быть, найду какую-нибудь больницу — я слышала, что бедных иногда пускают бесплатно. Но ребенок родился раньше, чем я ожидала. Это случилось в горах, и мне помогала только одна старая негритянка, которая там жила, но ей было девяносто лет, и она не могла мне долго помогать: у нее у самой почти ничего не было. Я не могла больше у нее оставаться и пошла дальше с ребенком на руках, пришла в какую-то заброшенную хижину и сидела там просто так. Не знаю, сколько я там просидела, наверное, у меня в голове помутилось — дней пять или шесть, не помню, — а когда я пришла в себя, я увидела, что ребенок лежит в луже мертвый. Честное слово, я не знаю, кто его туда положил — я сама или какой-нибудь прохожий. Но потом явились полицейские и сказали, что я убийца! А судья — судья Тайтем, — он знаменитый стрелок по летящим мишеням, известный всему штату, вы, наверное, о нем слышали, — он сказал, что я хуже убийцы, потому что я занимала почетное и ответственное положение, и приговорил меня к пожизненному заключению. Но я до сих пор все никак не могу до конца поверить, что я никогда отсюда не выйду.