Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Симбиоз эроса и логоса, прекрасный, как сказал бы Платон, сам по себе, а не ради чего-то иного, есть своего рода бонус человеческого способа репрезентации сущего и происходящего – то, без чего можно и обойтись. Это демонстрирует мужская сексуальность, представляющая собой куда более локальную площадку удовольствия. Но в целом синтезы, в которые входит Lustprinzip, конституируют человеческий мир таким, каким мы его знаем, – возможность абстрагирования здесь является чисто спекулятивной, в частности такой идеальной площадкой предстает чистый практический разум у Канта. В действительности политика тела, управляемая потоками удовольствия, включена в дистрибуцию власти (Фуко) и субъекции (Дж. Батлер). Именно благодаря принципу удовольствия потребности дополнительно оформлены как желания, а желание и есть субъект, одних только потребностей для бытия субъектом недостаточно.

Другое дело, что в исходных реагентах, обеспечивающих синтезы, субстанция удовольствия все-таки может оказаться производной от исходного страдательного опыта резонаторов двойного назначения. То есть если бы все-таки в «мыслящих машинах» удалось предусмотреть аналоги органов двойного назначения (добиться внутренней утилизации помех и неисправностей), то синтез желания мог бы уже произойти самостоятельно (спонтанно), при этом мы имели бы полное право утверждать следующее: используя в качестве исходного материала аналог боли, например неисправность, расстройство, мы могли бы получить не аналог желания, а само желание, по всем параметрам тождественное желанию, настоянному на настоящей боли. Это, как любят говорить математики, нетривиальное утверждение вписывается в логику сингулярных точек. Так, найдя аналог органических, углеводородных молекул, способных к репликации, мы сможем получить уже не аналог раздражимости, а раздражимость как таковую, сможем получить и ряд других атрибутов самокопирующейся монады вплоть до следующей развилки, например развилки организма, где снова потребуется работа негативности. Ясно, во всяком случае, что без решения вопроса об органах двойного назначения теоретическая психология обречена пребывать в тупике: есть настоятельная необходимость вернуться от Лакана и Делеза к Фрейду и Эрвину Бауэру.

Метаязык, который позволял бы описать события, происходящие в интервале совместной юрисдикции опыта тела и внутреннего опыта, отсутствует. Это не удивительно, учитывая, что не распознаны, не структурированы в своих основных дискретных единицах и сами языки, в них отслеживание органики двойного назначения начинается даже не с уровня предложений, а с уровня фраз.

Тем более важно подчеркнуть, что множество резонаторов все же локализовано. Их локализация, разумеется, не совпадает буквально с локализацией параллельных внутренних органов: все же «сердце», «душа в пятках», «трясущиеся поджилки» и тому подобные координаты некую приемлемую локализацию задают. Специфическое знание истины способно пробудить и внутреннего Эдипа, и внутреннего Прометея. Насаженные на экзистенциальную ось фрагменты знания детонируют, постоянно перекрывая самочувствие (обусловленное «снизу») и вынося за скобки опыт тела. Возникающий в этом случае слепой фанатизм вполне соприроден истерической слепоте, и принцип ecce homo утверждается именно здесь и именно таким способом. Знание, получаемое и обрабатываемое даже самыми совершенными техническими устройствами, в сущности, однородно: все равно, считать ли секунды, оставшиеся до приземления запущенных баллистических ракет, или вычислять последовательность знаков после запятой в «уточнении» числа пи.

Органика двойного назначения есть общий коррелят или универсальный сенсориум всех потоков производства человеческого в человеке, всех семиозисов, равно – порядковых мышлению с точки зрения гарантий воспроизводства субъектности. Ревновать, верить, рисковать, мыслить – каждый из этих модусов человеческого автономен в своем предъявлении-к-проживанию, и каждый в несобственном виде включает в себя остальные модусы. Скажем, «мыслимое» присутствует и в ипостаси ревности ревнующего, но, разумеется, в несобственном виде. Спрашивается: как что? Сам вопрос «как что?», впрочем, предполагает характер предметности, который дан отнюдь не всегда, поэтому лучше все же спросить «каким образом?». Напрашивается ответ «как подозрение», но скорее подозрение есть контрабандный способ общего шпионологического присутствия во многих, если не во всех семиозисах. Подозрение дает направление умозрению, а может быть, и зрению вообще; «подозрительный дискурс» в значительной мере тождественен со всяким человеческим семиозисом. Но присмотримся, например, к «поиску доказательств» – это, несомненно, превращенная форма мыслимого, рефлексивного начала в составе ревности, как, впрочем, и веры. Ревнующий ищет доказательств, можно сказать, ревностно ищет, но находимые доказательства ничего не доказывают, чаще всего они оказываются знаками смены тональности в общей мелодии ревности. Здесь как доказательство ничего не доказывает, так и опровержение ничего не опровергает, точнее говоря, соответствующая им способность всецело зависит от фазы аффекта, предъявленного к проживанию. Речь, таким образом, идет о квазиверификации, представляющей собой форму иноприсутствия познавательной способности – наряду с другими вкраплениями несобственного. И в этом отношении семиозис мыслимого, сфера рефлексии, безусловно, отличается от прочих. Отличается тем, что иное есть вообще ее предмет. Призвание познания в том и состоит, чтобы делать иное своим, и это призвание к специфическому присвоению торжествует еще и потому, что мир, встреч – ное сущее, оказывает минимальное сопротивление такому вторжению-проникновению: тем самым интенции сходятся и умопостигаемость мира образуется за счет схождения на встречных курсах двух противоположно направленных интенций.

Делать своим иное, обретать путем присвоения, но таким образом, что присвоенное, становясь мыслимым, сохраняет характер иного, того, что не только есть теперь свое, мыслимое, но есть и для мысли, так что никакая степень обдуманности не устраняет привилегированной принадлежности к встречному сущему (что как раз и называется объективностью), – вот что значит мыслить. В стихии мыслимого по идее вообще не должно быть никакого несобственного присутствия в качестве предмета: всякое иное, остановленное в своей противопоставленности, уже и есть предмет для мысли, то есть свое для рефлексии – при этом несобственное присутствует, конечно, в семиозисе, в процессуальности мышления, но не как предмет, а как гравитация, влияние, которое может быть обусловлено как полнотой праксиса (подобный род влияний исследован марксизмом прежде всего как идеология), так и отдельным близлежащим семиозисом, например экономикой, либидо, свободой воли как регистрационными позывными «я»-присутствия. О таких влияниях принято говорить, что они «замаскированы», что означает лишь то, что они не устраняют характера объективности, более того, всякое сомнение в принадлежности конструкций мыслимого к иному, немыслимому и внемыслимому миру, рассматривается как произвол, как несомненный дефект мысли, дискредитирующий ее в качестве мысли, – разительное отличие от прочих семиозисов, включая веру.

На данном обстоятельстве следует остановиться подробнее. Важно отметить, что все же некоторые предметы и предметные области, а именно самые важные для человеческого существа, остаются несобственными и даже абсурдными в рамках согласованного мышления, в имманентной стихии мыслимого: жертвоприношение Авраама, непорочное зачатие Девы и, конечно, евхаристия Господня. Изнутри опыта веры они, напротив, абсолютно аутентичны, в каком-то смысле сопричастность причастию и есть сама вера, христианская вера. Найти подходящие доказательства и удовлетвориться ими есть, разумеется, дело обычное для человека верующего. Но это знак примирения с наукой, с соседним семиозисом, и сама по себе удовлетворенность доказательствами никоим образом не определяет опыта веры. Пребывающий в вере пребывает в ней отнюдь не потому, что получил надлежащие доказательства, это момент факультативный, он мог бы и отсутствовать – да и присутствует всегда как подспорье. Если есть вера, то привлечение соседних семиозисов, в том числе привлечение доказательств, по крайней мере, не повредит ей. Если же веры нет, то никакие доказательства, как ты их искусно ни группируй, ничего не могут изменить в существующем. Такова же, как уже отмечалось, роль доказательств и опровержений в семиозисе ревности. С другой стороны, отсутствие доказательств при наличии веры ничем существенным не может ей повредить. Не вложившие своих перстов как минимум ничего не потеряли в сравнении с Фомой.