Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Из эмбриона коммуны (если его не успеют задушить в зародыше) формируется тело империи, обладающее более совершенной дифференцированной чувственностью – и именно таков естественный путь социального метаморфоза. Между греческим полисом и империей Филиппа и Александра существует прямая преемственность, так же как между Советской республикой-коммуной и сталинской империей. В империи непременно сохраняется ротация элит, а в ее внутреннем опыте возникают фантазмы, не детерминированные прямым метаболизмом, так же как сердечные муки не детерминированы стенокардией, «болью в области сердца». Осуществление этих фантазмов, трансцендентных устремлений, задает достоверность единства деятеля, принципиально дистанцированного от «материального производства» и прочих процессов, относящихся исключительно к поддержанию социального гомеостаза.

Идея органов двойного назначения является важнейшей и для Делеза. Делез не эксплицирует решающий момент объяснения, в соответствии с которым внутренний опыт «не-тела» представлен как нечто, фактически отвоеванное у примитивного чувствилища. Тем не менее двойное, а то и тройное использование физиологического контура лежит в основе объяснительных стратегий для Делеза: «Внешне объект может быть тем же самым – грудь, например. Он также может казаться одним и тем же для различных зон, например в случае пальца. В любом случае грудь как внутренний частичный объект (всасывание) нельзя смешивать с грудью как поверхностным образом (всасывание), нельзя также смешивать пальцы как образы, проецируемые на оральную зону или анальную зону и т. д.»[139].

То есть, когда психоаналитик заводит речь о пальце и уж тем более о фаллосе, он вовсе не имеет в виду банальный палец, который может нарывать или плохо сгибаться. Да и фаллос – это не просто «мужской половой член», это еще и его многократно проецированное представительство. Делез щедро пользуется психоаналитическим жаргоном: «Дело в том, что в своей эволюции и на линии, которую он прочерчивает, фаллос всегда намечает излишек и недостаток, качаясь от одного к другому и даже являясь обоими сразу. Он является существенно излишним, проецируясь на генитальную зону ребенка, дублируя его пенис и вдохновляя его эдипово предприятие. Но он выступает существенно как недостаток и изъян, когда обозначает в контексте эдиповых дел отсутствие пениса у матери»[140].

То есть пенис напрягается и раскачивается не только при введении во влагалище, он еще и помечает излишек и недостаток, качаясь от одного к другому. А заодно и «вдохновляет на эдипово предприятие». Дело тут в особого рода навязчивости заимствованного перечня для выражения внутреннего опыта. Иные психоаналитики, те же Понталис и Лапланш, настолько привыкли рассматривать фаллос в качестве, например, семантического дифференциала, что даже и не вспоминают, что этот фаллос есть еще некоторым образом и инструмент для продолжения рода. Гегель об этом не забывал, специально отмечая в «Феноменологии духа» «непостижимую экономию природы», избравшей один и тот же орган (и отверстие) и для мочеиспускания, и для воспроизводства себя в потомстве. Продолжение экономности все равно будет подражательно к непостижимости природы, то есть после этого можно использовать фаллос и как «семантический дифференциал». Но великий смысл органики двойного назначения, конечно, не сводится к принципу экономии.

Если исключить моменты перебора и небрежности, мы после Фрейда и особенно после Лакана и Мелани Кляйн возвращаемся на новом витке дискурса к способу выражения XVII века, где сердце, тело, кровь, то и дело стынущая в жилах, ведут себя как палец и грудь у психоаналитиков (хотя до многозначности фаллоса все же не дотягивают, в этом психоанализ непреклонен).

Промежуточным звеном или средним термином является параллелизм самочувствия, то есть оппозиция опыт тела/ опыт не-тела, ее удержать труднее всего. Параллелизм на символическом уровне, сохраняя необязательный характер метафоры, позволяет создавать «серии» (любимый прием Делеза). Параллельные или сходящиеся серии поддерживают друг друга без взаимопричинения, они разрушают классический способ объяснения – через род и видовое отличие. То есть взамен систематического, иерархического упорядочивания, используется «ризоматическая дистрибуция», позволяющая изящно скользить, совершая иной раз головокружительные фигуры. Серия вбирает в себя цепочку событий, объединенных чем-то вроде сюжета, и содержит в себе легкое, непритязательное объяснение, как только возникает затруднение, требующее проникновения в глубину, то есть сопоставление на уровне сущности и явления, серия прерывается и начинается следующая, так сказать, выбирается скольжение по другой плоскости. Если же серийность затягивается, она имеет обыкновение превращаться в занудный телесериал, даже Делез не всегда избегает этого.

Фрейд, первым сознательно использовавший серии взамен гипотез, обладал безупречным вкусом и не злоупотреблял «ризоматичностью». Чутье подсказывало ему, что самое существенное – это схождения и катастрофическое причинение вроде истерической слепоты. Когда параллели двойного назначения сталкиваются и буквальная наступающая слепота подтверждает слепоту судьбы или аффектов.

Боль и неисправность

Внутренний опыт, опирающийся на органы двойного назначения, позволяет затронуть еще ряд вопросов. Общим у двух пользователей (тела и не-тела) является опыт раздражения, беспокойства и вообще боли, тогда как принципиально различной оказывается адресация этой боли: она либо локализована в самом органе как физическая (как болезнь, рана, воспаление), либо лишь резонирует в нем, включая в свое содержание целый мир, в сущности тот же, что включает и познание в целом, только под другим углом, как другой семиозис.

В этом случае отметка на шкале физического страдания может оказаться незначительной, скорее именно в форме беспокойства, которое, говоря словами Спинозы, проявляется «без соединения с идеей внешней причины» и вообще не произвело значительного эффекта (аффекта), но локализация содержания в горизонте внешнего или внутреннего опыта (как именно опыта не-тела) на порядок повышает значимость этой возможной странной пометки, усиливает ее болезненность. Но указывает ли данное обстоятельство на то, что совершенно здоровое тело, вообще не имеющее опыта боли, оказалось бы непригодно и к переживанию, и к запечатлению внутреннего опыта в силу «недостоверности ссылок»?

Многие обстоятельства свидетельствуют в пользу такого предположения, например феномен анестезии, который охватывает оба параллельных ряда (или, лучше сказать, все параллельные ряды сразу); люди зачастую используют одно и то же средство, чтобы заглушить боль утраты близких в физическом страдании. Один из решающих моментов связан с проблемой искусственного интеллекта: не свидетельствует ли предел, достигнутый в робототехнике, о том, что дальнейшее развитие тормозит отсутствие аналога боли? Не из-за этого ли они суть именно устройства, а не существа?

Ведь боль, точнее ее коррелят, есть некое знание и уж, безусловно, фрагмент внутреннего опыта. И хотя знание это может показаться несущественным в своей «познавательности» в сравнении с тем, которое представлено в образах и знаках, но, быть может, оно очень существенно по каким-то другим параметрам, коль скоро его отсутствие мгновенно выдает, что перед нами устройство, а не существо.

Возможно, речь идет о классификации знаний по степени их важности, и знание, сообщаемое нам не только в понятиях, но и в коррелятах боли, суть как раз знание экзистенциальное. К этому предположению следует еще вернуться, пока же уместно спросить: а что же могло бы быть аналогом боли и страдания в вычислительных устройствах? И неужели это что-то так трудно смоделировать?

Пожалуй, таким аналогом могла бы быть неисправность, но не та, которая соответствует смерти живого существа, а неисправность, представляющая собой некий сбой в работе. Как, однако, можно было бы обыграть неисправность и привлечь ее к делу, об этом разработчики ИИ не имеют ни малейшего понятия и по сей день.

Похоже, что здесь мы сталкиваемся с одной из сокровенных тайн живого, со способностью обращать расстройства и сбои в свою пользу – не торопиться запускать основанный на обратной связи механизм отлаживания (такая программа в технике давно воплощена), а использовать алфавит сбоев и страданий для составления определенных текстов, если угодно, для репрезентации знаний. Не является ли такая способность, даже в дремлющем виде, скрытой потенцией разумности?

Ряд косвенных обстоятельств указывает на это. Вспомним цепочку умозаключений Тьюринга: вопрос, может ли машина мыслить, сводится к вопросу, может ли она обманывать, что сразу ведет к неисправной машине. Неисправная, неотлаженная машина описывается нами нередко как «машина с характером» или с придурью, но именно в ней проще заподозрить наличие свободной воли хотя бы в форме этой самой придури. То есть неисправность в форме бытия-для-другого уже как-то сигнализирует о возможном статусе субъекта, остается лишь утилизовать эту неисправность, обратить в форму в себе и для себя.