Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Автономность ипостасей, самодостаточность семиозисов, хорошо видны на примере теологии, где, как уже отмечалось, роскошные интеллектуальные построения могут путем апелляции к двойной органике захватить дух, возбудить чувство метафизической крутизны: резонанс такого рода находится в близком соседстве с резонансом опыта веры, но все же сам по себе относится к опыту мыслимого: для того чтобы стать хорошим теологом, вера как форма живого присутствия, увы, необязательна. Ибо опять же «верить» это не значит собирать доказательства истинности тех или иных постулатов, это значит хотя бы отчасти соприсутствовать в опыте Авраама, в опыте немыслимого как немыслимого. Тогда можно дружественно развернуть к себе близлежащие семиозисы, и знание, и азарт, и риск, и даже ревность – и, напротив, укрыться, экранироваться от враждебных разворотов тех же семиозисов.

Теперь вновь вернемся к мыслимому как к символической форме, объединяющей в себе весьма разнородные формации от здравого смысла до высокой метафизики (но прежде всего, конечно, науку), каждая из которых подтверждает свою причастность к соответствующему семиозису тем, что свободно полагает в качестве своего иное и соответственно, обрабатывая свой предмет (размышляя), воздействует на сущее так, что потом остается лишь подложка сырого, не-мыслимого сущего, то есть труд как замедление. К уже обработанному предмету, к тому, что хорошенько обдумано (семь раз отмерено), добавляется контактное воздействие в плотных слоях сущего. Можно было бы сказать, осуществляется само дело или собственно дело, но это значило бы недооценивать работу семиозиса, недооценивать те преобразования, которые не-мыслимое уже претерпело в качестве предмета мысли. Ведь то иное, которое является привычным предметом мысли, – это мир вещей в том смысле, в каком его понимал уже Гегель, а в своем важнейшем измерении это производственный процесс. Он максимально сближен с мыслимым, отличаясь лишь отдельным существованием, но ведь эта отдельность, вненаходимость, задана уже в сфере рефлексии, где она представлена, в частности, как источник всемогущества мысли (так что остается вопрос, почему же «всемогущество мысли» имеет именно этот, а не иной источник). Наконец, для того, чтобы перейти от понятия, от know how, к самому изделию, нужно еще дополнительно руки приложить, но это «рукоприкладство» образует в некотором роде редуцированный момент производственного процесса. Собственно, смысл научно-технического прогресса в значительной мере и сводится к редуцированию рукоприкладства. Сначала к определенному мыслимому, то есть определенному уже в качестве предмета мысли, применяются некоторые мыслительные операции, так что производится обработка, которую в самом общем виде принято называть обдумыванием, затем следует рукоприкладство: необходимо приложить руки, например, к топору или к ивовым прутьям, чтобы сплести корзину. Но в принципе по завершении обдумывания можно ведь приложить руки к кнопке, к сенсорной панели – и произойдет сброс в овеществление. По большому счету речь идет о соотношении фаз производственного процесса, и это соотношение имеет исторически изменчивый характер.

А – обработка мыслимого внутри самого мышления;

В – дополнительная обработка.

Участок В при непрерывном сохранении связи с мыслимым и является рукоприкладством. Ну или «ногоприкладством», «лопатоприкладством», вообще орудийной деятельностью. Очень важно отметить изначальную однородность обоих участков, в сущности, образующих континуум, далеко за пределами которого остается реальность других семиозисов, например веры и той же ревности.

Большинство европейских теорий познания всячески заостряло различие между словом и делом, предполагая явно и неявно, что самая глубокая разделительная линия, самая непроходимая пропасть внутри универсума всего сущего пролегает между «всего лишь предметом мысли» с одной стороны и внеположными, вненаходимыми «собственно предметами» с другой. При этом как-то не принималось во внимание, что важность данного различия сама принадлежит полю мыслимого и является некой естественной конвенцией, в соответствии с которой «мыслить» – это и значит репрезентировать бытие иного, а если соответствующая отсылка меркнет, тускнеет, то, значит, мы имеем дело с галлюцинациями и прочей продукцией чистого воображения. Конечно, это иное конституировалось по разному – то как простая россыпь внеположного в духе английских сенсуалистов, в духе Локка и Э. Берка, то как причастность к Абсолютному Духу, разумеется, далеко превосходящему единичное разумение этого мыслящего, но все же соприродному даже самому невзыскательному единичному разумению. В любом случае поле мысли было представлено как репрезентация того, что спокойно существует за пределами этого поля, существует как «объективное», милостливо ожидая подключения того или иного мыслящего.

Что тут можно сказать? Различие, безусловно, существенно и кардинально важно для дела мысли, но все же есть пропасти и поглубже, чем граница между предметом мысли и объектом рукоприкладства. Два других, навскидку взятых семиозиса отделены друг от друга куда более глубоким рвом, чем водораздел между мыслимым и его коррелятом, охотно принимающим форму явления. Так, уже в очередной раз было подмечено, в данном случае Дэниелом Деннетом, что объективная предметность этого мира успешно претендует на монополию реального из-за достаточно странной тактильной привилегии, своего рода магии осязания: эти предметы объективны, поскольку на них можно наткнуться и их можно пнуть[141]. Образ корзины хоть и обладает внеположностью (такое указание необходимо присутствует в состоявшемся восприятии), но «призрачен», его, образ, не схватить и не пнуть. То ли дело сама корзина! Она потому и есть сама корзина, а не предмет мысли, что допускает рукоприкладство и пинание. Поэтому для пояснений здравого смысла очень удобно определение объективного как пинаемого: если подобное столкновение с реальностью возможно, то объективность гарантирована. Выражение «столкновение с реальностю» не выглядит как метафора, оно выглядит как простое описание происходящего, а вот словосочетание «интоксикация реальностью», весьма эвристически перспективное, на мой взгляд, остается метафорой. Однако если отстраниться немного от привычной и, в сущности, некритической тематизации, для которой пинок служит решающим аргументом, можно заметить, что не-мыслимое, которое уже конституировано как предмет мысли, сходным образом подтверждает свою объективность для скользящей рефлексии: мысль наталкивается на нечто противостоящее, на Gegen-stand, пред-мет, и отбрасывается назад, чтобы взять предмет со второй попытки. Второй попытке предмет поддается, он облекается скользящей рефлексией, образующей характерную фигуру дифракции (необходимой для окончательного получения статуса объективного предмета), и без труда приводится к единству – классифицируется, например, – после чего предмет перестает быть вызывающим затруднения. Либо, если целью была обработка, извлечение know how, предмет терпеливо ждет, никуда не исчезая. В таких случаях принято говорить: «Поскольку он объективен», но это то же самое, что просто сказать: «Поскольку он есть предмет». А те конфигурации в поле мыслимого и его расширениях, которые не отбрасывают рефлексию познающего и не образуют препятствия, собственно, и не заслуживают тематизации в качестве предмета, то есть противо-стоящего, им больше пристало имя «рядоположного», «Nebenstand» или, как еще говорит Хайдеггер, Zuhanden[142], «подручного».

Однако с предметом справиться легко, особенно если это предмет мысли или ее ближайшего расширения, производственного процесса в самом широком смысле. С ним удобно, с ним объективно (почти синонимы) – то ли дело непредметные, дикие вторжения соседних семиозисов, ну хотя бы смутный объект ревности, реликвия-святыня веры или, допустим, лакановский «le petit object а», скользящая объективация желания[143]. Они в поле мыслимого образуют не предметы, а зияния, провалы, изменения модальности, которые как раз уместно назвать интоксикациями. Они предстают как немыслимое в сфере мыслимого или как не-мыслимое, остающееся немыслимым, но при этом безусловно сущим. Такие представительства не образуют видимого препятствия – его бесполезно искать, пытаться нанести топографические координаты, но вблизи иноприсутстивия можно легко потерять равновесие на ровном месте, ибо органика двойного назначения от запредельных перегрузок устраивает девятибалльный шторм, вторгаясь в физиологические механизмы и решительно переподчиняя их, – и тогда можно лишиться дара речи от волнения, остолбенеть от ужаса, умереть от стыда.