Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Следовательно, психический носитель – это прежде всего не тело. Не-тело. Именно так он определяется изнутри: что-то похожее на тело, но не тело. Внутренний опыт еще более дистанцирован от соматического отчета, чем внешний, который, разумеется, тоже «не-тело», но не-тело, находящееся в состоянии, в процессе экспансии. Можно говорить о захватнической телесности иноприсутствия, в этом направлении уже развивалась мысль греческих атомистов с их теорией истечений. Напротив, психическое тело als ob, «я»-тело, базирующееся на органах двойного назначения (или, собственно, душа в ее феноменологической достоверности), не обходится без конкуренции сторон двойного назначения.

По-видимому, активное задействование исходного назначения («животно-растительная жизнь») в каком-то смысле блокирует внутренний опыт, отключает «я» от кормушки самопрезентации. Скажем, переваривание пищи и переваривание впечатлений внутреннего опыта в известном смысле альтернативны. Похоже, что прямо противоположную функцию выполняет сон (сновидение): помимо всего прочего «я»-сновидящее представляет собой полигон по оттеснению соматического носителя (организма) от совмещенных резонаторов достоверности. Сон переигрывает и перемещает всю сенсорику, в особенности интерорецепцию: неудобство позы трактуется как попадание в затруднительное положение, проблемы печени и в самом деле превращаются в «печенки», а пищевые отравления и прочие проблемы пищеварения (относительно которых в бодрствующем состоянии не было бы никаких сомнений) дают причудливую эмоциональную гамму всех оттенков тревожности. Сон исповедует принцип, противоположный житейскому афоризму «Это вы съели чего-нибудь», практически любой протест органов пищеварения (как и прочих резонаторов двойного назначения) перетолковывается в смысле «Это вы просто попали в рабство, и вас приковали к галере, а море штормит». Тело полностью конфискуется психическим носителем, телом als ob, – можно сказать, что во сне не существует иной боли, кроме душевной. При этом после многократного перекрестного причинения наблюдения Фрейда в значительной мере остаются в силе.

Сон как одиночество психического носителя в опустевшем теле – это фоновый уровень работы сновидения вообще. Что же, однако, из этого следует? Во-первых, следует роль сновидения как решающего аргумента для детекции психического носителя. Кто видит сны, тот испытывает внутренний опыт, то есть опыт не-тела. Хотя актуализуемый сновидением уровень психического располагается принципиально ниже ego cogito, полноты присутствия.

Во-вторых, если органы двойного назначения конфискуются психическим носителем, то есть опыт не-тела берет на себя опыт тела, то разграничительная линия между внутренним опытом и внешней сенсорикой, точнее ее остатками, дневными впечатлениями, пропадает или еще не прочерчивается. Лоскутное одеяло сновидений сшито из очень разнородного материала, но швы не видны, и ни один лоскут не помечен знаками «что?», «где?», «когда?» и «откуда?».

Итак, свобода обменов благоприятствует психогигиенической функции. Создается впечатление, что «я»-сновидца в целом более «духовно», чем его же ego cogito, что, конечно, не так.

Возвращение к реальности вновь восстанавливает систему органов двойного назначения и лишает тело als ob безусловной монополии. Но ущемленность психического носителя компенсируется самозабвенным пребыванием в cogito, этот более высокий режим предполагает не только разграничение автономий базирующихся в теле носителей, но и выход в зону нулевого самочувствия. На лоскутном одеяле проступают швы, а затем ткань разрывается на куски. Следовательно, повышение уровня присутствия вплоть до состояния реальности обеспечивается, в том числе, самопожертвованием психического носителя. В акте такого самопожертвования вместо разума можно обрести и безумие, тут многое зависит от сохранности контактного проживания. Неотъемлемые права тела als ob важнее неотъемлемых прав личности.

Отлученность психического носителя от собственного тела, возможность всякий раз четко отличать боли в области сердца от сердечных мук, представляет собой частный случай всеобщей несвоевременности и неуместности того начала, которое знаменует подлинное во мне. Это и есть носитель психики, субъект, располагающий внутренним миром и внутренним опытом.

Датчики внутреннего мира совмещены с внутренними органами, с органикой, поэтому для самоопределения субъекта так важен опыт тела, хотя и тела als ob. Прежде хранение эталонов подлинности осуществлялось во внешнем, отчужденном теле, строго говоря, в коллективном чувствилище социума, куда модусы аффектов были вставлены как патроны в обойму; активируемую телесность можно было зарядить любыми патронами трансперсонального опыта, получив на выходе «шамана», «охотника», «старейшину», «воина», поэтому пожизненная органическая телесность не играла той роли, которую она играет в европейской цивилизации, где как раз и оформился внутренний опыт, активно использующий психосоматику для удостоверивания «я»-присутствия. Этот опыт уже не изымаем коллективным телом, а обойма пуста, поэтому объявление себя Наполеоном проходит по ведомству психиатрии. Хранимые имена выдающихся личностей суть пустые капсулы в этом смысле, их нельзя вновь запустить в проживание, зарядить в аморфные органические заготовки, как это постоянно делалось в архаике, где всегда поддерживается ситуация полной готовности к возможному метемпсихозу.

После приватизации тайн и других возможных процедур персонализации вызывает сомнение не только «перепроживание» персонально помеченных капсул, но и принадлежность некоего переживания сокрытому психическому носителю. Уже упоминалась снижающая отсылка к соматике «Это вы [просто] съели что-нибудь», так сказать, физиологический материализм. Еще более распространен подобный материализм в отношении к социальному телу, здесь переадресовка духовных устремлений к материальным процессам метаболизма (например, производства и обмена вещей) происходит сплошь и рядом. «Это вы просто съели что-нибудь» – так объясняет марксизм грезы социального тела и в первую очередь идеологию. Трудности метаболизма (например, конфликты производительных сил и производственных отношений) ответственны за коллективные галлюцинации. Можно взять и другой участок метаболизма («социосоматики»), например экономию либидо, и вывести из него производство культуры.

Но почему бы не предположить и в социальном теле наличие органов двойного назначения, например символическое, записанное поверх материального, но на той же территории?

Мы вправе по аналогии с психическими носителями выделить некое духовное и чувственное единство государственности, обитающее в теле социума подобно тому, как внутренний опыт субъекта возникает в теле индивида. Очевидно, что возникновение особого, дистанцированного от материального метаболизма единства государственности не дано само собой и уж тем более не предзадано, оно возможно в случае особого, органического тела государственности, которое опирается на ту же материальную инфраструктуру и все же формирует внутри и поверх нее внутренний опыт – чувственную достоверность сверхчувственного начала.

Можно выделить два таких социальных образования – полис и империю, их отличие от служебных государств самого разного типа состоит именно в актуализации полисного или соответственно имперского самочувствия. Служебному государству не дано обрести чувственного измерения, и уж тем более не дано сгруппироваться в единстве воли, оно принципиально механистично, так что сравнение Марксом такого государства с машиной абсолютно оправданно. Эмбриология империи начинается с тела коммуны. Коммуна – это эмбрион, обладающий уже внутренним опытом за счет одухотворения как метаболизма, так и органов-агрегатов. Прежде всего коммуна отменяет гиперспециализацию, а заодно и приватизацию государства, его растащенность по частям. Эмбрион коммуны восстанавливает центральную чувствительность, принцип «Жить, под собою не чуя страны» перестает быть общим правилом. Чувство страны принципиально незнакомо служебному государству, оно подменяется профессиональным соответствием той или иной частичной приватизированной функции. Дипломы и прочие лицензии означают право на откуп своей доли. Настоящая революция прежде всего стирает необратимую профессиональную разметку и отменяет действие большинства лицензий, кстати, полис тоже постоянно заботился о ротации граждан, чтобы избежать прогрессирующей анестезии к целому, утраты центральной чувствительности.

Из эмбриона коммуны (если его не успеют задушить в зародыше) формируется тело империи, обладающее более совершенной дифференцированной чувственностью – и именно таков естественный путь социального метаморфоза. Между греческим полисом и империей Филиппа и Александра существует прямая преемственность, так же как между Советской республикой-коммуной и сталинской империей. В империи непременно сохраняется ротация элит, а в ее внутреннем опыте возникают фантазмы, не детерминированные прямым метаболизмом, так же как сердечные муки не детерминированы стенокардией, «болью в области сердца». Осуществление этих фантазмов, трансцендентных устремлений, задает достоверность единства деятеля, принципиально дистанцированного от «материального производства» и прочих процессов, относящихся исключительно к поддержанию социального гомеостаза.