Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Здесь же вспоминается данное Левинасом определение индивида через «возможность выдернуть себя из розетки», вспоминаются и нисходящие слабые токи, еще остающиеся после отключения прибора и задающие образ сознания на излете. Почему бы ни предположить, что сознание на излете, как побочный эффект, эпифеномен, предшествует уверенному в себе сознанию? Слабые токи, остаточная аура боли – они, вероятно, и составляют субстрат внутреннего опыта (если оставить пока в стороне наслаждение и вообще Lustprinzip). В свете выдвинутой концепции можно обратиться и к другой проблеме, давно известной, но не осмысленной как проблема.

Любое ощущение имеет некоторый порог (порог интенсивности), после которого оно изливается в боль: чрезмерно громкий звук, чересчур яркий свет, слишком сильное прикосновение (удар). Должен быть поставлен вопрос о правильном порядке перехода. Можно сказать в привычной манере, что все ощущения переходят в боль, утрачивая свою специфическую модальность, а можно наоборот: определенные сенсорные модальности и даже зоны восприятия образуются из остаточной боли, которая не заглушается, не блокируется за ненадобностью, а предоставляет свои подпороговые значения для отметок восприятия. Мы регистрируем мир благодаря оседающей боли, поскольку распознаем ее ауру и градуируем ее с высочайшей степенью дифференциации. Ну какая машина могла бы отслеживать в таких мельчайших подробностях степень своей неисправности?

Боль, являющая коррелятом внутреннего опыта, разумеется, совершенно иная. Роль ее состоит в том, что она не интерпретируется как недомогание тела, – и все же есть странная уверенность в том, что полная бестелесность не пошла бы внутреннему опыту во благо. Соматическая представленность, корреляция, это вовсе не рудимент, без которого мог бы обойтись более совершенный разум, а некое условие sine qua non самого сознания. Лишь на первый взгляд речь идет о дублирующей записи с помощью избыточного алфавита: тупик, в который уперся искусственный интеллект, показывает, что эта область интерпретации создает мерность феноменов сознания, недостижимую при меньшем числе измерений.

В этом контексте особенно абсурдно, а может, и особенно грустно воспринимается тезис Ричарда Рорти: «Основной вопрос философии – это как не причинять друг другу боли». С явной досадой Рорти пишет о болевых волокнах, пронизывающих человеческое тело и проникающих в строй души, – вот если бы их как-нибудь обесточить, подвергнуть пожизненной анестезии… Соображение о том, что сеть болевых волокон может быть не менее важна, чем нейронная сеть, не приходит в голову апологету гуманизма. Датчики выстраданного знания, даже если заподозрить их причастность к субстрату болевых волокон, выглядят чем-то вроде тяжелого варварского наследия – как будто мы, люди, располагаем более совершенным способом репрезентации мира!

Впрочем, назвать Рорти утопистом нельзя. Ведь если робототехника остановилась на пороге выстраданного знания и без синтеза датчиков внутреннего опыта, без аналога «болевых волокон» обречена оставаться у этого порога, то обладатели волокон, напротив, находятся на встречном движении, они согласились, что высший смысл политкорректности состоит в избегании воздействия на болевые волокна друг друга – отсюда и прогрессирующая анестезия, сказывающаяся прежде всего на экзистенциальном измерении. Но дефицит экзистенциального ранжирования, глубинной пропечатки приводит и к общему эпистемологическому кризису: знание, причем не только техническое, становится знанием пользователя по своему архетипу, то есть сосредоточивается на поверхностях и пультах.

Следовательно, явное замедление и отягощение рефлексии дает глубину в качестве настолько важного бонуса, что хотелось бы тщательнее разобраться с таким бессодержательным термином, как «глубина». Речь идет об ориентирах, которые неоднородны, и притом их имеется ограниченное количество, условно говоря, по числу органов двойного назначения. Задействование одного из таких элементов сенсориума для внутреннего опыта вводит координатную ось новой мерности, приближение к которой придает своеобразный принцип соответствующим фрагментам опыта. Можно предположить, что каждая из осей оформляет экзистенциальный заказ: стремление к бессмертию, к упорядочиванию опыта, антропоцентризм, эгоцентризм. Один из главных бонусов состоит в том, что на важнейших направлениях не лимитируется число проб и ошибок; соответственно регистрация и размещение знаний идет не в порядке их «познаваемости», так сказать, доступности, а в соответствии с преференциями внутреннего опыта. И здесь опять же возникает немаловажное различие: человеческое познание ориентируется не на то, что мир желает о себе сообщить, а на то, что он, человек, желает узнать, хотя бы даже этими знаниями мир делился крайне неохотно. Для систем ИИ просто неоткуда взять подобное предпочтение – и именно поэтому добытое ими знание «легковесно». Такая же легковесность угрожает всему массиву человеческого знания в случае строгого выполнения заповеди Рорти.

В связи с проблемой соотношения внутреннего опыта и опыта тела возникает закономерный вопрос: а почему бы не привлечь к делу инфраструктуру удовольствия? Разве положительное подкрепление не может создавать собственную ось ориентации знания, конкурирующую с экзистенциальной осью страдания? Разве уже в термине «любознательность» не представлена эта самая ось (результатом удовлетворенной любознательности может ведь даже быть некое «сытнознание»)?

Данная проблема была одной из важнейших для Фрейда. Фрейд начинал с провозглашения либидо основной движущей силой психической деятельности, причем «раннее» либидо можно было понимать в смысле поиска удовольствий. Но в работе «По ту сторону принципа наслаждения» удовольствие уже рассматривается скорее в духе избавления от страданий – так был решен Фрейдом один из самых давних философских споров. Скажем, оргазм, общепризнанная кульминация наслажденчества, представляет собой сброс накопившейся «неудовлетворенности», и собственно удовольствие возникает как артефакт такого сброса. Приятно возвращение к гомеостазу, который не обременен суммой бесконечно малых данных, поступающих от болевых волокон: в дальнейшем, по сути, от сладострастия до любознательности, удовольствие проходит сложнейшую траекторию превратности, и ему уже никто не напоминает о незаконнорожденности.

Чистое удовольствие очень скоро конституируется в виде непосредственной психической реальности, происходит синтез квантов такой реальности – скорее, можно даже говорить о многоуровневом синтезе. Но без исходного материала цепочка синтезов невозможна. Другое дело – дисфункции, опыт поломок, сбоев и расстройств: тут воистину есть из чего выбирать, причем не ограничиваясь оппозициями, простор для дифференциаций налицо. Одно дело, если «защемило сердце» (от жалости, например), и другое – когда «все затряслось» от возмущения. Суммирование защемлений, сотрясений и напряжений в случае их разового сброса вполне может дать на выходе ликование, или неистовство, или эйфорию («легко на сердце от песни веселой»). Главное, чтобы легкое зашкаливание внутренних рецепторов (интерорецепция и проприоцепция) удерживалось организмом, а не только запускало обратную связь восстановления функциональности.

В каком-то смысле прорыв внутреннего опыта в чистую физиологию знаменует собой триумф человеческой природы над природой биологической. Конечно, на коррекцию такого прорыва направлены систематические усилия медицины и психиатрии (собственно, вся невропатология), но если бы эти систематтические усилия полностью достигли своей цели и возможность психогенного прорыва в «запрещенную» для него сенсорику была бы раз и навсегда устранена, тем самым было бы уничтожено и собственно человеческое в человеке, именно то, отсутствие чего стало непреодолимым барьером дальнейшего развития робототехники.

И, кстати, нельзя не отметить, какое уважение вызывает внутренний Эдип, вторгающийся со всей своей неистовостью в опыт тела и ослепляющий смертное существо на манер бессмертного бога, – среди трагических начал, поводов для трагедии торжество внутреннего Эдипа едва ли не самое главное.

Так ось исходного страдания, не являющегося соматическим, не принадлежащего к опыту тела, создает экзистенциальное измерение, как некий вертикальный срез, секущую плоскость, пронизывающую весь сенсориум и все планы символического. Площадки удовольствия на многих уровнях вполне самодостаточны (после успешного синтеза), но, скорее, горизонтальны – за исключением женской сексуальности, где эротическое измерение носит принципиально сквозной характер.

Симбиоз эроса и логоса, прекрасный, как сказал бы Платон, сам по себе, а не ради чего-то иного, есть своего рода бонус человеческого способа репрезентации сущего и происходящего – то, без чего можно и обойтись. Это демонстрирует мужская сексуальность, представляющая собой куда более локальную площадку удовольствия. Но в целом синтезы, в которые входит Lustprinzip, конституируют человеческий мир таким, каким мы его знаем, – возможность абстрагирования здесь является чисто спекулятивной, в частности такой идеальной площадкой предстает чистый практический разум у Канта. В действительности политика тела, управляемая потоками удовольствия, включена в дистрибуцию власти (Фуко) и субъекции (Дж. Батлер). Именно благодаря принципу удовольствия потребности дополнительно оформлены как желания, а желание и есть субъект, одних только потребностей для бытия субъектом недостаточно.