Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Акцент всей удерживаемой данности мира сделан на то, что титаническими усилиями обособлено от тела, человеческий мир есть мир репрессированной телесности по преимуществу, в отличие от естественного окружения, от Umwelt животных. Не только мысль, но и восприятие, во всяком случае, важнейшее в восприятии, пространство и время, приходят как бы извне: удавшееся обособление дает начало измерениям интеллектуального и психического именно в той мере, в какой оно удалось. Да, тело, и его поверхности, и его глубины служат удивительным медиатором для схватывания всего многообразного, но самое удивительное в нем то, что часть этих схватываний отсекается от всего остального, от перцептивного континуума, и рассматривается как не-тело. Она, эта часть, и есть самое главное, она коррелят объективного вообще – вот в каком смысле репрессированная телесность, вернее «телопринадлежность», служит материалом для внеположности и вненаходимости и в конечном итоге для построения объективного мира.

Так что, может, и не стоило бы досадовать Бергсону на выпадение среднего термина, хотя, с другой стороны, теперь ничто не мешает вернуть его на место – разве что удобство сложившегося разграничения, внешнего и внутреннего. Теперь предмет и его образ не разделены тайной психики, само же восприятие в своей основе перестает быть чем-то из ряда вон выходящим, восходя к простой определенности всякой монады.

Это означает следующее. Если мы сверхкритично вдумаемся в предложение «Есть сам предмет, а есть его образ», мы можем отметить, что и «сам предмет» есть тоже своего рода образ. Ведь мы о нем говорим, оставаясь при этом собой, а не становясь им, и он, следовательно, тоже есть некая наша принадлежность, нечто «говоримое о». Речь просто идет о разных дистанциях обособления, которые в итоге могут быть сведены в континуум. Вглядываясь потом в этот континуум, мы обнаруживаем, что в нем обрушены все промежуточные звенья (средние термины, «обособления») и именно, и лишь только поэтому мир так отчетливо разделяется на внутренний и внешний.

Стало быть, полная вы-мышленность, полная выкладка труда мысли включает в себя еще и сжигание за собой мостов – подобно тому как у ребенка исчезает стадия проговаривания про себя, что позволило Выготскому заявить: «Мышление и есть интерироризация внешнего проговаривания»[153]. В той же мере происходит и интерироризация конструктивной деятельности, так что определение Выготского вполне можно дополнить тезисом о том, что мышление – это редукция «рукоприкладства». Ну и учитывая, что по мере развития техники сама предметная среда становится все более податливой, она лишь дополнительно слегка упорядочивается сбросом в овеществление предметов мысли, то есть параллакс между предметом мысли и предметом трудовой обработки неуклонно сокращается. Иными словами, объективное познание осуществляется на встречных курсах и притом своеобразным челночным способом: то мыслимое обустраивается по контуру наличного, то само налично-сущее подгоняется по образцу мыслимого: перепричиненные стихии, прирученная, одомашненная природа становятся подтверждением этому.

По-настоящему «дикая природа» или, скажем так, спонтанная действительность стремительно сокращает свое представительство в семиозисе мыслимого[154]. Там, где действительность оказывается по-настоящему независимой и спонтанной, она описывается не как противостоящее познанию непознанное, а как, например, искушение, соблазн, как непостижимость другого в амбивалентной воронке желания. Только такое не-мыслимое, а отнюдь не объективная предметность сохраняет подлинную не-подвластность субъекту, пребывая по-прежнему гарантом его существования, его необходимой мерности. Если «вымышленность» привилегированных предметов смогла дойти до гарантированного поддержания их объективности, то вы-мышленность субъекта была и остается фикцией. Даже «я-мыслящее» как ипостась субъекта не может удержаться при нулевом самочувствии, для его удержания требуется проработка, соучастие в других семиозисах, притом что труд мышления по-прежнему необходим для воспроизведения ego cogito, и слов Аристотеля «Думать всегда будет трудно» никто не отменял. Обустройство окружающей среды сделало ее, предметную среду, более чуткой к мысли мыслящего (подобно тому как сенсорные панели являются более чуткими к управляющим импульсам-командам), однако усилие понимания, через которое проходит и в котором пребывает мыслящий, не утратило, да и не могло утратить своей интенсивности.

И культ объективного как критерия истины принес свои плоды. Поскольку никакой другой семиозис не содержит столь ясно очерченных и гарантированных предметов (предметы других семиозисов не сохраняются в отчужденной и объективированной форме, они актуализуются лишь при подключении субъекта, наподобие того как внешний мир существует для летучей мыши, только пока она кричит, посылает непрерывный ультразвуковой сигнал в ожидании эхо-эффекта), мир мыслимого буквально забивает, заглушает расширения других семиозисов. Но это значит, что изменения экзистенциального человеческого проекта – действительно важные, эпохальные изменения – определяются, как это было и раньше, событиями в сфере не-мыслимого. Но означает ли это примат экономики в том смысле, в каком склонен трактовать его марксизм?

Вернемся к общей схеме производственного процесса.

Как уже отмечалось, разделительная линия A/B в самом общем виде отделяет друг от друга операции обдумывания-планирования (участок А) и сферу «рукоприкладства», производственные операции и производственные навыки в традиционном смысле (участок В). В сущности, пафос Маркса состоял в подчеркивании того обстоятельства, что происходящее на участке В важнее, а в каком-то смысле и «умнее» того, что происходит на участке А. В общем виде Маркс был прав, особенно если иметь в виду выпад против немецкого идеализма, да и против имманентных философий вообще. Тем не менее вопрос нуждается в разъяснении и правильной расстановке акцентов.

Объекты внешнего мира, прежде всего те, которые представляют собой сделанное, действительно «умны» не меньше соответствующих им понятий, точнее говоря, «представлений рассудка» в смысле Канта и Гегеля. И те и другие суть инструменты мыслящего, и к каким именно инструментам прибегнуть, в каком порядке – это решает сам мыслящий в зависимости от ситуации. Только он, мыслящий субъект, умнее своих инструментов, по какую сторону линии А/B они бы ни находились.

Это сечение A/B может быть рассмотрено как сдвигаемый курсор, как индикатор прогресса в самом прямом и исходном значении этого слова. Чем ближе курсор к левой кромке, тем дальше от нас находятся горизонты прогресса – и наоборот. Может показаться, что разница между простой плетеной корзиной и современным мобильным телефоном есть лучший показатель дистанции, пройденной человечеством, разумеется, на пути к прогрессу. Суть дела, однако, в том, что и корзина, и мобильный телефон, и содержимое компакт-диска принадлежат к одному и тому же континууму. Все они имманентны друг другу и в качестве мыслимого, и в качестве сделанного, что убедительного подтверждается наличием у них такого общего знаменателя, как товарная форма. Подлинный же водораздел проходит там, где визуальное различение может вообще отсутствовать, ибо объектность и наглядность уже указывают на потенциальную принадлежность к единому семиозису.

Для пояснения сути дела вполне подходит иллюстрация в духе детской задачки. Допустим, на столе перед нами находятся три предмета: две корзины и мобильный телефон. Требуется «вычеркнуть лишнее», то есть в данном случае убрать лишний предмет. Ответ, как говорится, очевиден, но он может оказаться совершенно ложным. В нашем случае все дело в том, что мобильник и одна из корзин были куплены в магазине как обычные товары, а вот вторая корзина представляет собой святыню: когда-то в ней несли голову Иоанна Крестителя. Поэтому, несмотря на потрясающее внешнее сходство с первой корзиной, именно вторая принадлежит к совершенно иному миру, к семиозису веры, и она ближе к реалиям собственного семиозиса: к посту, молитве, паломничеству, а не к группе товаров, что бы в эту группу ни входило. Сходство видимостей не должно вводить в заблуждение в вопросе о сущности.

Рассмотрим еще два примера. Вместо корзин и мобильников возьмем ну хотя бы женские платочки. Они могут быть вообще одинаковы, но один из них жена, вернувшись после непродолжительного отсутствия, случайно обнаружила под подушкой у мужа – ну и дальше можно не пояснять[155].

Ну и, наконец, постулаты веры, чтобы не ограничиваться одними объективациями, то есть вещами. Эти постулаты выглядят как обычные утверждения и отрицания, вообще как обычные предложения. Но вдруг оказывается, что правила логики, применимые к соседним предложениям, не применимы к этим. Почему же это должно вызывать какое-то особое раздражение или возмущение? Ведь неприменимость логических операций к постулатам веры той же природы (и имеет те же причины), что и неприменимость принципов товарообмена к святыням и реликвиям. Более того, приведение постулатов веры в нарочитый логически согласованный вид может вызвать даже некоторое недоверие и иронию сродни тем, что выражал Маркс в «Капитале», иллюстрируя формулу Т-Д-Т, как обмен сюртука на Библию. Экземпляры Библии, поступающие в товарное обращение, представляют собой одномерную проекцию трансцендентной (по отношению к товарообмену) реальности. Воздействовать через эту имеющуюся в нашем распоряжении плоскость, на сам ноумен столь же трудно, как иметь дело с тенью, пытаясь воздействовать на то, что отбрасывает тень. Вот и рациональная видимость постулатов и догматов веры есть тоже тень, отбрасывая из глубины ноуменальности, с вершины горы Мориа, куда Авраам привел сына своего Исаака. С плоской проекцией, разумеется, можно работать, используя те же приемы, которыми обрабатывается любое мыслимое, но зачем же раздражаться, если ноуменальные глубины оказываются при этом «неповрежденными», а чаще всего и вовсе незатронутыми? Каждый семиозис открывает глубину своей собственной реальности, большинство элементов такой реальности могут при этом представать в качестве мыслимого. Однако чаще всего такое представительство можно назвать «не специфическим», сопутствующим подлинности бушующего в данный момент семиозиса.