Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Взрослые, в данном случае прошедшие условную инициацию, с пренебрежением относятся к фокусам – и потому так часто становятся жертвами шарлатанов: хилеров, экстрасенсов и прочих биоэнергетиков, косноязычно ссылающихся на «тайную доктрину», то есть прибегающих к ветхому, архаическому способу камуфляжа. Ребенку скучны тайные доктрины, но он восхищается фокусом и стремится постичь его секрет. Ребенок манипулирует своими перстами и так и сяк, требует объяснений – пока не установит факт. Вера Иисуса предоставляет ему такую возможность, и в данном случае символ веры принимает следующую формулировку: передо мной действительное чудо – и это факт. Просто факт, а не следствие тайной доктрины, не бонус измененного состояния.

Что ж, вот и в поведении джентльменов из Лондонского Королевского общества, мы видим все ту же ребячливость, стойкое стремление разгадать очередной фокус природы и перевести его в форму факта. К этому своему занятию они относятся как к священнодействию – и в нем действительно гораздо больше сакральной жертвенности, чем в рутинной «богослужебной деятельности» римских кардиналов эпохи Возрождения, а стало быть, их дело, то есть наука, является преемственностью дела Иисуса.

Ученые не склонны поминать имя Божие всуе, но зато в полной мере следуют заповеди Иисуса «Будьте как дети!». Пока отнюдь не исчезнувшие представители ритуальной культуры ищут скрытый смысл, обособленную, ритуально-сакральную сторону вещей, им, ученым, ничего не стоит заиграться со своей игрушкой, с очередным аппаратом Гольджи, законом Шарля или пределом Чандрасекара. Но, похоже, игры их благословенны, ибо именно благодаря им и возрастает человеческое могущество.

Судьбоносным обстоятельством для суверенности познающих (а стало быть, и для суверенитета науки) является возможность лично убедиться в установленном факте, а не приобщиться к истине путем какого-нибудь трансперсонального расширения. Такого рода возможность есть гносеологическая составляющая экзистенциальной полноты суверенитета, именно с ее помощью и устанавливается связь с трансцендентным.

Вглядываясь в последовательно проводимую миниатюризацию средств связи класса Земля – Небо, мы отмечаем прогрессирующую редукцию инфраструктуры. Сначала неустойчивая, изобилующая помехами связь через танцы шамана и мантры жреца-заклинателя, затем воспроизводство «всей общины», то есть посредников, обеспечивающих трансляцию Зова, и, наконец, реальность факта, данная атомарному индивиду, истина такой интенсивности и проницаемости, что каждый факт оказывается подключенным к ней, и каждый установленный факт вспыхивает как лампочка, вкрученная в патрон.

Факты, особенно научные факты, суть индивидуальные светильники (святилища), терминалы, на которые непосредственно подается присутствие Духа Святого, и потому каждый факт, раскрывая фактичность своего содержания, свидетельствуя о ней, свидетельствует одновременно о подключенности к линии Иисуса.

Лишь в этом воистину уникальном случае субъект становится действительным сувереном познания, и его суверенитет уважается тем самым «конституционным правом», которое и конституирует науку. Приводимые субъектом факты суть подзаконные деяния суверена, а способ их производства – логика – является универсальной конвенцией науки как своеобразного международного правового поля. Выход за правовое поле нарушает легитимность, это значит, что за пределы универсальной конвенции суверенитет познающего как ученого не распространяется. Если установленный сувереном факт или некоторое, основанное на фактах положение не соответствует истине или не предусматривает процедуру установления такого соответствия, правонарушитель исключается из сообщества, какими бы прочими достоинствами ни отличались его идеи: пользой, эффективностью, новизной – все это лишь эпифеномены, подчиненные приоритету факта. Стало быть, наука отличается от других формаций знания тем, что экзистенциальный заказ не признается в качестве ее собственной юрисдикции. Если экзистенциальный заказ, например, провозглашает: хочу бессмертия, упорядоченности, осмысленности мира, то имеющиеся в распоряжении мудрость, эзотерика, религия так или иначе отнесутся с пониманием и предложат ему это. Наука же в лице своих представителей, ученых, суверенов познания, разведет руками: извините, такие заказы не исполняем и не принимаем. Только факты и выводы из них, а куда выведут выводы, мы и сами не знаем. В этом главное отличие: донаучное знание знало, куда должны вывести выводы.

И все же собственные отклонения науки, ее практики и ее идеи фикс, не менее трансцендентны по отношению к внутренним процедурам самовозрастания знания, чем экзистенциальный заказ. Воля к истине столь же непреложна, как и буква закона, она гласит то же, что и священный принцип римского права: dura lex, sed lex. Достоевский провозглашал, что предпочел бы остаться с Христом, чем с истиной. Ученый из примера Докинза и вообще настоящий ученый не усомнится, что истина превыше всего. Парадоксально, но как раз кредо ученого выражает саму суть христианства, веры Иисуса, сказавшего: «Я есть истина». Да, предмет культа, и тем более символ веры, имеет приоритет над всеми другими способами удостоверивания – и можно сказать, что разные прочие боги довольствовались абстрактным приоритетом, предпосылаемым всякой процедуре сравнения. Выбор, предполагаемый Достоевским, как, впрочем, и многими христианскими публицистами вроде Честертона или Клайва Льюиса, это, так сказать, хорошо обоснованный выбор, вполне прагматичный по своей сути. Однако он как раз и совершается в рамках ритуальной культуры, он совершается теми, кто прошел инициацию, проник в тайну грандиозного представления маски-шоу, но выбрал богов вместо открывшейся пустоты безверия (истины)…

Но Христос несравненно требовательнее старых богов, он Сын своего Отца, унаследовал всю ревностность и превзошел в ней Отца своего. Предложение остаться с ним, а не с истиной есть оскорбление Иисуса, минимализм, устраивавший прежних богов, а не того, кто заявил: «Я сам истина». Путь истины нелегок, но именно он заповедан Иисусом, и лишь тот, кто готов безоглядно, несмотря ни на что идти этим путем, заслуживает имени христианина. Важно подчеркнуть, что роль безграничной веры для совершения этого пути беспрецедентна, ведь каждый шаг может показаться топтанием на месте, а то и вовсе чем-то уводящим в сторону.

Но вспомним размерность: «все на ослике цок да цок» – и наука движется в норме теми же шагами, отбивая дробь установленных фактов с искренней верой в осуществление миссии, и зачастую в полном неведении относительно санкции, утверждающей полный приоритет истины. Таким образом, роль веры в науке примерно такая же, как роль свода законов в осуществлении правосудия, с той разницей, что закон Божий адаптирован для ученых так, чтобы у них не было сомнений, с кем (с чем) остаться, с Христом или с истиной. Истина есть цель и предназначение науки, а вложение перстов Фомы Неверующего – ее метод, но и то и другое прописано в Евангелии прямым текстом. Специфика «адаптации» позволяет безупречным рыцарям науки избежать искушений покадить Ваалу, Зороастру или мелким божкам из домашнего алтаря – всем этим щедро занимается паранаука (астрология, парапсихология, соционика etc.), охотно взывающая к традиционным демиургам, окруженным эффектными атрибутами могущества (не то что «на ослике цок да цок»). Неудивительно, что успехи паранауки, ее результаты, не покидают того самого места, в котором оказались отправленные в отставку боги.

Таким образом, вырисовывается следующая картина. Наука предстает как наиболее автономная, суверенная формация знания, максимально освобожденная от задач тотального поэзиса, от жесткой привязки каждой своей частной проблемы к общему экзистенциальному и социальному заказу. В науке все «научно», доказательно и фактично, кроме фетишизма факта и мании доказывания, эти пункты являются в дисциплинарной науке трансцендентными, определенными извне, точнее говоря, обусловленными обстоятельствами веры, веры Иисуса. Дело в целом обстоит так же, как и в случае протестантской этики.

Из тех же самых особенностей веры в Иисуса вытекают и другие важнейшие обстоятельства эона отложенного будущего: наличие медиасреды, распадающейся на факты и зависящей от принципа самоценности факта и несомненной важности их накопления, здесь же и идея правового государства, поскольку она предполагает суверенность гражданина, его гарантированную самотождественность, а следовательно, и подключенность к трансцендентному без опосредующей структуры тотального поэзиса – напрямую.

Если считать главную кантовскую проблему «как возможно синтетическое познание» a priori решенной, уместно поставить сходный вопрос в другом ракурсе: как возможно событие в не-мыслимом, которое могло бы радикально изменить строй мыслимого даже без того, чтобы в свою очередь стать предметом мысли? То, что это возможно, что именно так и происходит, отчасти уже продемонстрировано. Но общий механизм остается загадочным. Если, например, свести все мыслимое к «считаемому», точнее говоря, к «вычислимому», как это любит делать американская сциентистская традиция, то это будет означать, что решающее влияние на результаты вычислений, и уж тем более на его смысл, окажут факторы, которые сами не являются счетными единицами и вообще не принадлежат к континууму вычислимого. Речь идет о расширенной интерпретации теоремы Геделя, которой руководствуется, в частности, Роджер Пенроуз[162].