Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Мы скажем, что эта женщина пребывает в самообмане. Но она позволяет себе наслаждаться его желанием… Наконец, глубоко чувствуя присутствие своего собственного тела, может быть, даже до смущения, она реализует себя как не являющаяся своим телом, она созерцает его со своей высоты в качестве пассивного объекта, с которым могут происходить события, но который не может ни вызвать их, ни избежать, поскольку все возможности находятся вне его. Какое единство встречаем мы в этих различных аспектах самообмана? Им является определенный способ образовывать противоречивые понятия, то есть способ, который объединяет в них идею и отрицание этой идеи»[165].

У Сартра точно описано, каким образом бытие определяет сознание, если это спонтанное, дикое, не отшлифованное логикой и вообще рефлексией бытие. Если среди предметов сознание властвует, поскольку предметность, вещественность есть просто иное имя схваченного, укрощенного, заключенного в клетки понятий, схем или плетеных корзин бытия, то здесь мышление вынуждено совершать головокружительные кульбиты – именно потому, что здесь оно не определяет бытие, а вынуждено считаться с его повадками, с его «нравом». Образование «противоречивых понятий» выдает присутствие немыслимого, что одновременно является и самым надежным индикатором наличия субъекта. Субъект не справляется с задачей приведения к умопостигаемости, с тем, чтобы сделать ситуацию подконтрольной и прозрачной, но зато испытываемое им бытие есть в полной мере бытие субъекта, бытие от первого лица, ибо никакой более низкий ранг присутствия не может вписаться в происходящее (так, женщине «не интересно»), и простое абстрактное уважение к ее духовности, и простое вожделение, обходящееся без обиняков и предисловий, в то время как решения типовых задач в обработанном поле мыслимого – пусть даже достаточно сложных задач, – не содержит решающего указания на субъекта и может даже свидетельствовать о запуске машины абстракции, работающей в автономном режиме.

Вторжение иной и в то же время абсолютно человеческой (иной человеческой) реальности создает поле Daseinmassig, не слишком удачно названное Сартром ситуацией самообмана. Обманывается здесь само бытие, но при этом оно интенсифицируется, результатом чего может стать явление субъекта. Изнутри самого умопостигаемого, из континуума мысли субъект родиться не может, там недостаточно событийности, чтобы возникло поле Daseinmassig. Несмотря на название, оставляющее желать лучшего, анализ Сартра заслуживает самого пристального внимания:

«Решение быть в самообмане не осмеливается назвать свое имя, оно думает и не думает о себе как пребывающем в самообмане… Самообман не сохраняет норм и критериев истины как они принимаются критическим мышлением правдивости. О чем самообман решает сначала, и есть в действительности природа истины. [Только] с самообманом и появляется истина, а также метод мышления, типы бытия объектов и этот мир самообмана, которым внезапно окружается субъект, имеет онтологическую характеристику, заключающуюся в том, что бытие в нем есть то, чем оно не является.

…Нужно хорошо понять, что речь идет не об обдуманном и свободном решении, но о спонтанном определении нашего бытия. Начинают самообман, как засыпают, пребывают в самообмане, как во сне. Раз этот способ бытия реализуется, из него выйти так же трудно, как пробудиться, ведь самообман является типом бытия в мире, как бодрствование или сон, которые стремятся сами по себе продолжаться непрерывно. Этот первичный проект самообмана является его решением о природе веры»[166].

Сопоставление с верой, производимое Сартром, показательно и важно. Дело не в том, что самообман имеет еще и другие наименование, например «дурная вера» у того же Сартра, дело и не в общем принципе устройства, весьма сомнительном. Существенно то, что по отношению к континууму мыслимого и вера, и самообман (в данном случае эротическое измерение бытия Daseinmassig) в равной мере трансцендентны, а попытки их заключить, привести к согласованности умопостигаемого в высшей степени интересны, но совершенно безуспешны в том смысле, что вторгнувшаяся реальность не укрощаема объективациями и соответственно не подлежит объективированию.

Молодая женщина Сартра, все шире раздвигающая коленки, по мере того как ее духовность получает беспрекословное подтверждение, а глубокая личность – признание, и Авраам, ведущий сына своего на заклание, не переставая при этом на каждом привале благодарить Господа, они в равной мере знаменуют собой бытие, не подчиненное сознанию, а напротив, диктующее сознанию свою непостижимую волю. Притом что быть таким бытием (быть так) и быть субъектом – в сущности, одно и то же.

Со стороны мышления и построений мыслимого мы в каждом случае вторжения встречаем определенный способ «образовывать противоречивые понятия», именно способ, который объединяет идею и отрицание этой идеи. Что ж, можно сказать и так. Но образование противоречивых понятий, объединение идеи и ее отрицания, встречаются и на более спокойных участках диалектического аттракциона, в сфере чистой умопостигаемости. Согласно Гегелю траектория восхождения Абсолютного Духа от абстрактности бытия к конкретности понятия складывается из противоречий, которые в конце концов удается снять. В точках разрывов и возникающих вокруг них зонах немыслимого подобные трюки не проходят; соответственно для мышления такие ситуации лучше обозначить как vertigo, «головокружение», используя расширительным образом термин самого Сартра. Ибо головокружением в полной мере оборачивается и попытка транспонировать таинство евхаристии в согласованное (хотя бы диалектически) понятие, и попытка объяснить в связных понятиях поведение молодой женщины, столь тонко описанное Сартром.

Остановимся пока на таком определении: бытие, поскольку оно определяет сознание, ноуменально (не дано мышлению как предмет), поскольку же оно составляет совокупность опыта, оно есть инобытие сознания. Однако опять же к этому определению, внешне так похожему на кантовское, необходимо добавить, что неподотчетное сознанию бытие представляет собой совокупность семиозисов, и без большинства из них мерность субъекта недостижима.

Вообще этот регион бытия напрашивается на то, чтобы укрыться в традиционной загадке, модифицированной по случаю (типа «Не лает, не кусает, а в дом не пускает»): символическое, а не мышление; психическое, а не сознание; присутствующее, а не вещь (даже не вещь в себе).

Когда я на всякий случай загадал эту загадку шестилетней девочке, она неожиданно ответила: это Бог.

Быстрый ответ ребенка есть прекрасный повод задуматься для философа, тем более что и ответ Канта, в сущности, таков же: Бог не дан в опыте, он не встречается среди явлений, подсудных чистому теоретическому разуму. Зато в ином способе данности, в максимах чистого практического разума, Бог присутствует во всей своей настоятельности. Тут и следует искать разгадку: семиозис веры представляет собой особый, в высшей степени автономный регион символического, подчиняющийся собственному законодательству, отличному от регулятивных принципов сознания, как ego cogito. И все же известная альтернатива веры и знания существует, имея общее поле притязаний, конфликт интерпретаций, говоря в духе Рикера.

Историческая траектория этого конфликта состоит в том, что семиозис знания потеснил семиозис веры, однако в таком общем виде формулировка бессодержательна и, в сущности, неверна. Более точная формулировка произошедшего и происходящего может звучать так:

Всему являющемуся была предписана определенная «форма одежды», и предписание явиться в предметном (объективированном) виде не было, конечно, тут же исполнено – с чего бы это? Но все же оно возымело действие, и мы констатируем, что сфера опыта в смысле Канта, то есть требуемая сфера предписанных явлений, безусловно, расширилась, в связи с чем особую философскую и, разумеется, жизненную актуальность приобрела проблема не-мыслимого.

Требование Канта к являемости явлений по-своему озвучено и в русской сказке. Вспомним:

Сивка-бурка,Вещая каурка,Стань передо мной,Как лист перед травой!

Это, пожалуй, главное из всех заклинаний вообще: стой и не шевелись! Застынь в качестве предмета, в качестве res cogitata, и так явись, и так всегда являйся![167]

Что же, действенность этого заклинания отрицать было бы глупо; всемогущество мысли здесь нашло свое очевидное подтверждение. «Быстрое» может умчаться, промелькнуть и исчезнуть, но скорость никуда не денется. Вращающийся диск Индры не позволяет взгляду себя зафиксировать, но само вращение остановлено перед умственным взором. Так что расколдовывание мира, его избавление от множества духов в каком-то ином смысле явилось и его заколдовыванием, ибо так можно назвать привидение сущего в форму правильной дисциплинированной явленности, в форму, которая является мыслимой и притом эффективно мыслимой.