Матросы - Аркадий Первенцев

— Удивительный миг превращения, товарищи, — говорил Столяров, — только бескозырки без ленточек.

— Ленточку получишь после присяги. — Василий благодаря наставлениям брата больше других знал флотские порядки.

— Ленточки — романтика. Не правда ли, Василий?

Третий день в экипаже.

— Ну-ка, товарищ Одновалов, пройдитесь еще раз, — попросил корабельный офицер, надоевший доктору своими придирками.

У Одновалова осторожная, валкая походка, сильно прижимает ступни к земле. Такая походка выработалась на шаткой палубе рыбачьего судна.

— Плоскостопие.

— Чепуха, — доктор снял очки. — Конечно, для «Лебединого озера» он не подходит, а на корабле сумеет отплясывать чечетку.

— Доктор, он припадает то на одну, то на другую ногу.

Одновалов босыми ногами становится на мокрую тряпку и делает несколько шагов.

— Видите, никакого плоскостопия, — голос у доктора недовольно вибрирует, — можете сами убедиться — пятка, прогиб, плюсна, предплюсна…

— Может быть, в береговую? — равнодушно спрашивает артиллерийский офицер с красивыми и сонными восточными глазами.

В медицинской подкомиссии проверяли состав крови, сердце, глаза, носоглотку, просвечивали рентгеном. Искушенные знатоки своего дела выискивали спортсменов, музыкантов, журналистов, певцов, танцоров, художников, актеров, поваров, портных, радистов…

Учитель с майорскими погонами диктовал:

— «Раненого Авдеева снесли в госпиталь, помещавшийся в небольшом, крытом тесом доме, на выезде из крепости, положили в общую палату на одну из пустых коек. В палате было четверо больных: один — метавшийся в жару тифозный, другой — бледный, с синевой под глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно зевавший, а еще два раненных в набеге три недели тому назад…»

Столяров споткнулся на первом же слове. Как писать «раненого»: с одним «н» или с двумя? Вспомнив грамматику, написал верно. Пароксизм? Заглянул через плечо к соседу. Склонив набок стриженую голову, Одновалов уверенно выводил: «дожидавшийся пароксизма». Так же написал и Столяров.

Другая книга, потолще, заставила майора вдохновенно жестикулировать указательным пальцем:

— «Черноморцы и красноармейцы героического гарнизона сделали все возможное и дважды сверх возможного, чтобы победу немцев превратить в их поражение, чтобы не немецкая, но русская слава загремела по миру.

Храбр не тот, кто очертя голову кидается на смерть, а тот, кто терпелив к смерти, кто ей говорит спокойно: «А ну, безносая, посторонись, мне еще некогда…» Таков русский солдат: он знает свой долг, а об остальном, важном и неважном, подумает на досуге, а привяжется тоска — пошутит и, идя на смерть, наденет чистую рубашку».

После контрольной по математике оставалось преодолеть еще один барьер — политическую подкомиссию.

Меченный черной родинкой полковник расспросил Василия о семье, о брате-сигнальщике, поинтересовался, как тот устроился после демобилизации, задал еще несколько вопросов, удививших члена подкомиссии подполковника Сухиничева, недавно переведенного из Москвы в политуправление.

«Въедливый человек, — подумал Сухиничев, — только время напрасно сжигает. Нужно ему это?»

Голова Сухиничева полностью занята собственными делами: надо вызывать семью, надоело жить всухомятку, квартиры нет. Переводили — обещали. Задача такая: дотянуть два годика до полной пенсии — и в отставку. Служебные успехи уже не прельщали его, давно изверился он в сомнительных лаврах карьеры. Флот поджимают, теребят, наперед лезет молодежь, обученная термоядерным манипуляциям и ракетной стратегии. А ему бы квартирку…

Ушел какой-то Архипенко, появился какой-то Столяров, а дальше появится Иванов или Петров. Годы, десятилетия, и все одно и то же. Когда-то волновался, тоже расспрашивал, а теперь… И до чего же въедливые! Будто не все равно, как написал: пароксизм или пароскизм; нужна им эта диктовка, листочки, захватанные потными руками! Их голышом гоняли по комиссиям, а вы им забиваете мозги расспросами, выуживаете никому не нужные факты, ишь как ошалели ребята, подыскивая ответы.

Еще много стриженых. Из коридора доносится сдержанный шмелиный гул. В окошке кусок чистого неба, а ниже — крыша камбуза. Вороны на крыше никак не разделят похищенные со свалки отбросы. Кричат, злятся, по-своему негодуют.

Сухиничев доволен, завтра — воскресенье. Черкашин приглашал проехаться на пикник, в Омегу. Начальник Дома офицеров флота Роман Романыч Тополь организует вылазку. Сухиничев прежде всего успел оценить прелести севастопольских массовых мероприятий, скрашивающих жизнь и флотскую службу. Скучнейшая Омега, бухта с хаотически разбросанными камнями и ершистым подтравком, будто выбитым копытами, превращается благодаря Тополю в оазис с музыкой, буфетом и обществом, непринужденно отдыхающим на лоне природы.

Не кто иной, а все тот же Тополь устроил поездку к скалам Орлиного залета, а потом — смотреть восход солнца с вершины Ай-Петри. А перед самым восходом закатил шашлыки. Какие! Мангал с древесными углями, шампуры, этакие плоские шпаги, и на них тесно, по-братски, сидят куски замаринованного в уксусе свежего бараньего мяса с перцем, с репчатым луком. Запах углей смешивается с запахом бараньего жира. Соль — на огонь. Поваренная соль и бараний жир вступают в какой-то сложный контакт, стремятся кверху, к шкворчащему мясу, обволакивают его…

Еще один Иванов, еще один Петров, стриженые, молодые, потные. Им все нипочем. А ты сиди тут и глотай слюнки, вспоминая шашлыки на Ай-Петри. Да разве полезет в горло завтрак из кусочка селедки и яйца всмятку? «На двадцать три вызвал к междугородному жену. Спросит: как? Опять ничем не смогу утешить…»

III

Роман Романыч Тополь — стойкий абориген Севастополя, сумевший пережить на своем культпосту нескольких командующих.

С изумительной энергией Роман Романыч извлекал пользу из каждого проблеска солнца, даже в неверные, неустойчивые дни октября лучше любых синоптиков он умел предвидеть погоду и в соответствии с этим строил планы.

Воскресенье обрадовало щедрыми потоками света, ринувшимися из-за Сапун-горы на влажные от росы крыши. На грузовиках, уставленных корзинами с виноградом — даром Золотой балки, распевали комсомолки-виноградари. Вслед за ними спускались из Балаклавы в утренний город машины, набитые офицерами, их женами и детьми. Ведь Роман Романыч обзвонил не только самое старшее начальство, но, оставаясь верным демократизму, не погнушался спуститься и вниз списка, дойти до однопросветных погон. По опыту он знал, что именно из этой, пока неприметной, молодежи вырастают будущие флотоводцы, тем более в условиях нынешней эры подводно-ракетно-ядерных комбинаций.

Сам Роман Романыч уже давно укатил на дребезжащем автотарантасе в облаках херсонесской едучей пыли к бухте, куда потянулись машины с палатками и сетками для волейбола и баскетбола, с корзинами лимонада и бутербродов, с оркестрами и оборудованием шахматного, мото- и велоклубов… Звуковещательная машина, катившая по шоссе, уже в дороге прочищала легкие, изрыгая через мощный раструб каскадно-гремящие магнитофонные напевы.

Отдадим должное трогательной заботе и предприимчивости начальника Дома офицеров. Он рассуждал так: в этот воскресный день — долой все докучные мысли, к черту их, необходимо зарядиться на всю неделю бодростью и, если хотите, признательностью к обычно неприступным старшим начальникам. У бухты Омеги раскрывалась их человечная сущность, они швыряли палки в городошные сооружения, прыгали за мячом или оттанцовывали вприсядку украинский гопак.

Старый каменщик Гаврила Иванович Чумаков также удостоился чести быть приглашенным лично Романом Романычем. Тополь знал семью Чумаковых и всегда подчеркивал это свое незаурядное знакомство с коренными севастопольцами даже перед высоким начальством.

— Да, да, обязательно, Гаврила Иванович, — с украинским мягким акцентом бархатным голосом просил Тополь. — Иван Васильевич тоже будет, а как же! Катерину прихватывайте. Довольно ей ходить в затворницах. Ребенок? Теперь его можно оставить на Клавдию. Пускает уже внучонок бульбы на ваше плечо, Гаврила Иванович? Значит, полный порядок.

Борис обещал прибыть с корабля в воскресенье, после подъема флага.

В субботу Катюша сбегала в парикмахерскую. Знакомые расспрашивали ее о сыне. Радостная, подобревшая ко всем, вернулась она домой.

Воскресное утро с его солнцем только укрепило настроение вчерашнего дня. Сын еще спал. Чуть вздрагивали его ресницы от света. Катюша задернула штору, тихонько улыбаясь самой себе, вышла из комнаты. Осторожно, чтобы не испортить прическу, натянула резиновую шапочку и, приняв душ, почувствовала себя так хорошо, что захотелось петь, кружиться.