Матросы - Аркадий Первенцев

Дисциплина… Василий привык к дисциплине еще на прежней работе. Сложный комбайн научил его внимательно и с уважением относиться к технике и понимать ее значение.

Шишкарев построил роту. Выкрикнул заключительную команду: «Шагом — марш!» Рота маршировала вдоль крутых обрывов, ниспадающих к бухте.

Севастополь!.. Молодежь пожирала глазами город и серые высоты, будто самой природой приспособленные для артиллерийских бастионов.

В учебных классах, под такими же каменными сводами, как и в кубрике, готовили радистов и минеров, торпедистов и комендоров, дальномерщиков и машинистов, электриков и мотористов, гидроакустиков и рулевых…

С Лазаревского плаца всюду, куда ни кинь взгляд, видны корабли. Швартовые цепи тянутся к бочкам, по палубам ходят матросы…

В субботу, после обеда, в третьей роте выполняли одну из самых неприглядных и нудных обязанностей — стирали белье. На это кропотливое, издревле женское дело отводилось строго обозначенное время — полтора часа. У моряка какой гардероб? Пара бязевых простынок, наволочка без всяких узоров, кальсоны, тельняшка, воротник, носки, полотенце. Для хорошей прачки, может быть, и пустяки, но для неопытных мужских рук — дело далеко не простое. Не раз, чтобы не отстать от товарищей, стряхнешь крупнозернистый пот, из горстки прихлебнешь водицы.

Каждый стирал только свое. Простыни выжимали вдвоем, так сильно, что хлопчатка скрипела. Прополоскав белье, выносили его на леера — канаты с вплетенными в них небольшими шкертиками, заменявшими прищепки. Леера растягивали за глухой стеной учебного корпуса.

Стирка — это, конечно, не отважные походы Магеллана или Васко да Гама. Не всем она по нраву. А что делать? Терпи. С непривычки пыхтели, мучились, а кое-кто и стыдился.

— Если ты постираешь свое бельишко, Столяров, солнце не погаснет, — говорил Матвеев.

Столяров брезгливо намылил белье, повозил его туда-сюда по гофрированной доске, окунул в лагун, выжал и, одним из первых справившись с уроком, отправился к леерам.

— Столяров! — крикнул вслед ему Матвеев. — За такую стирку прачку компотом не угощали.

— Ничего.

— Все едино старшина вернет его назад, — предсказал старательный Одновалов.

Шишкарев, возвращаясь в роту, увидел, что Столяров неумело возится со шкертиками. Старшина решил помочь и обычным твердым шагом подошел к матросу.

— Дайте-ка, Столяров. Со шкертиком надо обращаться так. — И вдруг его наметанный глаз остановился на белье. — Матрос столько дел умеет делать, а почему? — как можно мягче спросил старшина.

Столяров уже понял, к чему клонится дело, и покорно развернул скрученные жгутом кальсоны.

— Матрос умеет делать хорошо потому, что он все делает своими руками, — отчеканил Шишкарев. — А что вы сделали своими руками? Поглядите, как надо работать!

И он указал на леера второй роты, на которых покачивалось чуть тронутое морозцем снеговитое белье. Одна возле другой висели нательные рубахи, тельняшки, поддуваемые ветерком, парусно похлопывали простыни. Это исключительно мужское белье в понимании старшины не имело ничего общего с какой-нибудь дребеденью, выбрасываемой на просушку городскими прачечными. Там встретишь все: и женские атрибуты, и детские штучки, и одежду хилых старцев.

Столяров нехотя посмотрел на то, чем старшина любовался, и оскорбленно молчал.

— Вы окунули в воду, выжали — и на леер! Приказываю достирать!

— Есть, достирать, товарищ старшина!

— Хорошо, что осознаете. — Шишкарев передернул плечами, поежился, посмотрел на оловянное низкое небо. Снизу доносился глуховатый шум прибоя. Завтрашний воскресный день старшина хотел «на все сто» посвятить тренировке на шлюпках.

— Идите, — приказал он, — я проверю.

Столяров понуро возвратился в прачечную, а Шишкарев пошел заказывать на завтра барказы.

— Хотел сам от себя спрятаться, не вышло? — укорил Матвеев и ладошкой согнал капли пота со своей волосатой широкой груди.

— Вернулся в исходное положение. — Одновалов указал на мыльный лагун. Оттуда все товарищи уже перекочевывали к цементному бассейну с чистой водой.

Столяров взял кусок мыла и неумело принялся за работу. Когда вернулся старшина, он еще мучился с рубахой.

Шишкарев несколько минут наблюдал за ним. Парень, как видно, никогда и близко не стоял возле корыта. Тут песня другая — надо помочь, показать.

— Посторонитесь.

Старшина неторопливо, как бы нарочито, приковывал к себе внимание, засучил рукава суконной фланелевки, обнажив крепкие мышцы от запястья к локтевому сгибу. Каждым своим размеренным движением он будто говорил: вот как следует выполнять это дело, одно из сотен дел, возложенных на матроса.

Нательная рубаха квасилась в зеленовато-бурой жидкости, с хриплым побулькиванием уходившей в донное отверстие. Шишкарев нагнулся к бассейну, опустил руку, как бы проверяя температуру воды, потом окунул рубаху в горячую воду, выбросил на доску так ловко, что она послушно распласталась на гофрированной жести, и мгновенно покрыл рубаху тонким слоем мыла. Она вскоре заскрипела в его руках, покрытых пузырчатой мыльной пеной.

— Показом, а не рассказом, — одобрил Матвеев.

Действуя по этому извечному принципу младшего командира, желающего заслужить доверие подчиненных, Шишкарев вытрепал бязевую ткань исподней рубашки, прополоскал ее, выжал и встряхнул — хоть обходись без утюга, дай только просохнуть.

— Вот так держать! — он отдал Столярову рубаху. Вымыл руки, опустил рукава, надел часы.

После отбоя Столяров, занимавший второй ярус трехкоечного агрегата, перегнулся, чтобы видеть Василия, лежавшего под ним на нижней койке.

— Унизительное происшествие, — пожаловался он шепотом.

Василий ответил не сразу, его мысли были далеко. Завтра отдых. Все настраивало на мирный лад. Не хотелось спорить. Да и вообще не хотелось говорить.

— Спишь, что ли?

— Нет, — ответил Василий.

— Шишкарев пытался меня унизить…

— А старшину унижать можно?

— Каким же это образом? Интересно.

— Ты же его заставил твою рубаху выстирать.

— Он сам себя заставил.

— Тошно было на тебя смотреть. Весь ты какой-то развинченный…

— Да… Товарищеское сочувствие!

Синие лампочки чуть освещали портреты Ушакова и Нахимова.

Отсюда рукой подать до Малахова кургана, до развалин Корниловского бастиона, где пал Нахимов. Здесь ближе история; она звала русское сердце Василия, настраивала на возвышенный лад.

Мысли побежали дальше, в станицу. Там уже снег. Мать вытащила посыпанные табачной пылью валенки. У Ксюши и Тараса пальцы в чернилах. Ранцы набиты книгами. В правлении колхоза отщелкивают на счетах гектары и центнеры, и Петр привыкает к земле.

Адмиралы в парадных, усыпанных крестами и звездами мундирах строго смотрят из своих рам на третью роту, не подозревая, как нудно свистит ветер в степи, у курганов «Два брата», где мать, еле переступая больными ногами, бредет с мешком, набитым подсолнуховыми стеблями. «Мама, дай помогу». — «Надорвешься, сынок, надорвешься». — «Зачем ты их собираешь, мама?» — «Топка, Василек…» Щуплый парнишка тащится следом по степи. «Два брата» уже не заслоняют от ветра. «Вырастешь — поможешь, а сейчас иди, Василек. Что же ты расстегнул кожушок?» Милые, до горечи родные картины прожитых тяжелых лет будоражат, может быть, не одного Василия. Бредят, выкрикивают, тяжело дышат утомленные ребята. Нет, не доводилось им бежать на врага развернутым строем, не слышали они посвиста пикировщиков, не бросались под танки. Изредка появлялись на побывку прокаленные в боях отцы, прижимали их к груди и снова отправлялись в походы, откуда многие не вернулись. Дети славных воинов метались на железных койках, а поутру, в полусумраке, под музыку дудок с сумасшедшей быстротой включались в ритм нового дня…

V

Открытая любым ветрам, Сечевая степь раньше всей Кубани принимала зиму. Как потянет студеным с северо-востока, задымятся сизые хмары со стороны Азовского моря и Дона, так и прощай теплая, духовитая осень!

С вечера дул ветер, да и днем не утих. Ждали снегопада, но высоко идущие над степью облака еще скупились. Первый мороз усыпил землю. Застыли борозды зяби, только вчера источавшие пьяные запахи чернозема. Неразбитые боронами комья так и останутся лежать до самой весны, если только не расколет их стужа и не размельчат бураны. Размятая осенней беспутицей, гужевая дорога замерла во всем своем хаотическом естестве. Казалось, из какой-то невидимой глазу доменной печи черной извилистой лентой вылился чугун и застыл вместе со шлаковой накипью. Иней упал только там, где вода боролась с морозом, — в теклинах мокрых балок и близ лиманов. Плесы застеклило первым ледком, и в них, как в зеркала, любовались и не могли налюбоваться собой камыши с мохнатыми, воскового цвета метелками, тронутыми сединой.