Матросы - Аркадий Первенцев

— Уголь отпускают только учреждениям, школам, и то внатруску. С топливом, конечно, трудновато. А что прикажешь делать? — Латышев недовольно поежился. Закончив еду, отодвинул от себя тарелку, принялся стругать спичку для зубочистки и скучающе посмотрел на часы: — Над всем думаем, старшина. А тещу предупреди. Чтобы на тебя пальцем не тыкали. Пойдем-ка, покажу квартиру.

По-иному раскрывался Латышев, похваляясь своим достатком, прочно налаженным бытом. И глаза у него стали ярче гореть, и слов он находил больше, причем слова были собственные, не официальные — яркие, сочные.

— Если хочешь знать мою точку зрения, Петр, — сказал Латышев в заключение, — надо подтягивать массу примерно до такого вот уровня, как у меня. Дурные мысли выкинь из башки, прислушивайся к старшим. Советовал я тебе пойти на элеватор — не согласился, вернулся в артель. Похвально! Только не поддавайся субъективным настроениям, Петр. В бутылке горлышко узкое. И лишь глупцы пытаются в бутылку влезть. А ты ведь умница…

VI

У Маруси тугие щеки, хотелось их мять, целовать. И казалось Петру, пахли эти упругие щеки яблоками. Глаза у Маруси искрились счастьем, которое так красит каждого человека, — счастьем взаимной любви.

За столом ждал ужин и бутылка светлого вина со странным названием «Хасил-лот».

— Выпьем под кабачки, Маруся. — Петр чокнулся и потянулся губами к ее щекам. — За твое здоровье.

— Спасибо, Петя.

В доме постепенно установилась тишина. Затихли бубнящие голоса школьников, занимавших комнатенку ушедшего на флот Василия. Мать тоже спала. Только сверчок никак не мог угомониться, ну и характер, будет свиристеть, конечно, и при мировом коммунизме.

— Ты меня никогда не ругала, Маруся, а следовало бы. Я у тебя недогадливый. Будто кнехт на пирсе. Покуда швартовы не заведешь, пользы не принесу. Мамашу-то мы твою совсем забыли. Заикнулась она осенью о худой крыше, пропустил мимо ушей. Васька уходил — напоминал.

Рассказал Петр о сегодняшнем случае в степи, о разговоре в хате Латышева и без утайки поделился с женой своими сомнениями.

— Мы вовремя не помогли и заставили мамашу впрягаться в тележку, — закончил он с досадой на самого себя.

— У тебя и так много забот, Петя, — благодарно сказала Маруся, — неудобно тебя моими родными обременять.

— Э, нет, Мария, ты не права. Твои родные — мои родные. Латышев, по моему тайному убеждению, не очень светлая личность, а сегодня правильно меня носом ткнул. Для тебя, говорит, она мать твоей Маруси, а не какая-нибудь теща из клубного водевиля…

— Так и сказал?

— Да.

— Так почему же ты его ругаешь?

— За другое. Объяснил же… Когда я на тебе не был женат, твоей матери помогали. А потом ее мне передоверили. Сам Камышев так и определил. Теперь, мол, ты, Петр, над ней крыша, а не колхоз. А я, как дикий камень у водоплеска, жду, пока меня днищем царапнут.

— Помогаем же ей понемногу. Мешок муки, помнишь, послали, деньгами двести.

— Вот именно: понемногу. Дело-то не только в деньгах или мешке размола, дело в личном участии. Можно не дать, а человеку радость сделать, можно дать — и смертно обидеть.

— Корова у матери погибла…

Дело было так: пастух гнал в бурьянах стадо, и корова свалилась в заброшенный, без сруба колхозный колодец.

— Камышев же обещал оплатить корову. Получила мать деньги?

— Нет.

— Как нет?

— Отказали.

— Почему же ты мне ничего не сказала?

— Не стала беспокоить. Мама просила ничего тебе не говорить. Она в суд подала.

— Был суд?

— Был. Постановили с пастуха взять. Пастухом у нас Гвоздь. Что с него возьмешь? У него только батог и дудочка. Да и стыдно…

— При чем здесь пастух? Что у него, радиолокация? Колхоз виноват. Раз сняли сруб, надо было колодец засыпать. Поговорю с Камышевым…

Петр закурил и зашагал по комнате. На стенах — фотографии. Все больше морские. С них смотрели на него товарищи, улыбались. А Карпухин вроде подмигивал.

Маруся набросила на плечи теплый платок, притихла.

— Я схожу к маме… Зачем она так делает? Тебя подводит.

— Не надо. Она-то при чем? Это вот я становлюсь сухарем давней выпечки… Мыслим в масштабе миллионных доходов, на машинках цифры выбиваем, а человек живет близ нас, и мы… Заметил я сегодня в Латышеве эдакую, Маруся, нехорошую струнку… И когда ему эту струнку на балалайку натянули? Когда о себе говорит, светится, как надраенная медяшка. А заговоришь с ним о людях, обвиснет, как парусина, заскучает. Когда я приезжал в отпуск, он другим был. А к твоей матери я завтра сам добегу. Навестить ее надо. Промашку дал насчет крыши… Чего ты смеешься? Промашка? Ну, это слово точное, по всем кодам правильное, не выдерешь. Да не смейся ты надо мной, медицина!

Проговорили почти до первых петухов. Заснули под завывание начавшегося еще с вечера северного ветра. Петру снилось море, скользкие палубы, волны высотой в мачту, скрип антенн локаторов — и все локаторы с уродливыми человеческими лицами, перекошенные, злые. По палубе несло Василия, был он в одной тельняшке, а руки и губы синие. Рядом же — штормовой леер. Не знает, салажонок несчастный. «Держись за леер! — кричит Петр. — Цепляйся за леер!»

Маруся разбудила мужа, посовестила его за испуг. Петр оправдывался, еще не понимая, где он и кто с ним.

— Бывают же дурные сны, Маруся! Извини. Спасибо, что разбудила. Радио уже забормотало… Пора на ферму. Что-то ветродвигатель отказал. Просил Гришку Копко, обещал наладить.

Ферма уже издали манила своими, будто промытыми после мокрой приборки, черепичными крышами, выбеленными стенами, обведенными голубым военно-морским ободком окошками и продушинами. Словно корабельная мачта, поднимался ветровой двигатель с крыльчаткой и ажурным стволом, выкрашенным шаровой краской — ее раздобыли у рыбаков азовской механизированной артели.

Плохо пока с общежитиями — саман тянул, как фитиль, грунтовую воду, и девчата жаловались на сырость. Начатое два года назад кирпичное здание так и не закончили, фундаменты зарастали бурьяном.

«Сознание советского человека высокое, — нравоучительно доказывал Латышев, — наш человек войну вынес и тут вытерпит. Надо только держать дух в мобилизационной готовности».

Копко охотно поехал на ферму, где работали девчата — одна краше другой. Ради женской ласки он мог свершить и не такие подвиги. Подумаешь, наладить ветровой двигатель! Гриша заранее знал все его больные места и безошибочно решал несложную техническую задачу, вызывая восхищение молодых доярок. Ветер Григорию Копко нипочем. Дубленый полушубок предохранял его гибкое тело от любой непогоды. Меховая капелюха пока не требовалась, хотя уши и прихватывало морозцем. Что может сравниться с «капитанкой», небрежно брошенной на смоляные волосы, будто завитые способом «перманент»!

Копко помахал кнутиком и, наблюдая за полетом кобчика, выслеживающего с высоты поднебесья простодушного мышонка последнего осеннего помета, завидовал Василию. Он получил от него письмо с военным штемпелем.

— У Василия — красота! Все заботы на плечах начальства. Служи, слушайся, учись.

— У тебя-то какие особенные заботы, Гриша? — спросил не без умысла Петр Архипенко, наблюдая за неподвижным лицом тракториста.

— Заработки к зиме упали. Хотел костюм купить — не вышло.

— Летом не заработал?

— На сено отдал… мамаше. Коровенку-то и летом приходится подкармливать. По ту сторону станицы есть еще вшивенький выпас, по эспарцету, а возле нас посеянных пастбищ нет. Оставили такой выгон, что буркой его накроешь. Недалеко от лимана. Так и на этом пятачке завод разостлал коноплю. Пасли неделю на стерне. Запахали. Листья мамаша собирала. Вот и отдал свой задуманный бостоновый на изжов корове. И опять-таки не хватит до весны…

— Если закидываешь удочку на получение корма, то неудачно, — охладил его Петр. — В колхозе сбалансировали даже просяную солому, даже сухие будылья.

— Знаю. На моего червяка даже глупая красноперка не клюнет… Западет тебе на ум, и то хорошо. Может быть, доведется на правлении поддержать эти мои частнособственнические инстинкты.

Копко подстегнул каурого конька, недобросовестно справлявшего свои обязанности в паре с усердным чулкастым конем, уже покрытым в паху и под шлеей клочьями пены.

— У тебя горчичка на губе, Гриша. Из чьей песни последние слова?

Копко скупо улыбнулся:

— Латышев. Кукарекнуть никому не дает освобожденный секретарь!

— Заочно критиковать — что воду сечь.

Гриша подавил вздох. То ли он считал, что демобилизованный флотский старшина туговат на соображение, то ли раскаивался в напрасно затеянном разговоре. И промямлил нехотя:

— Так… А ведь от тебя дела ждут, Петр.