Матросы - Аркадий Первенцев

Вспомнилось Петру, как оформлял плакаты и боевые листки Карпухин. Хотелось поскорее в кубрик, ноги едва держали, блаженством представлялась навесная койка, а поглядишь на карпухинскую живопись, прочтешь текст, прекрасными словами рассказывающий о твоих нудных делах, — стоишь как вкопанный, глазам не верится: неужто все это возникло из твоего, казалось бы, беспросветного труда?..

— Глядите, Петр Андреевич! Сногсшибательные цифры!

Действительно, сколько добывается на ферме молока и шерсти! Словно корабельные насосы, эти электродоилки. А обычная овца-рамбулье, очищенная от репьев и дерьма, превращалась в сказочную золоторунную.

Итоги подводились под унылую песню северного ветра, свободно летевшего через пустынные воды Азовского моря на Сечевую степь. Закованные бесснежным морозом зяби лежали, как черные волны, по всей необозримой равнине, расчерченной прямыми линиями защитных посадок, начисто отряхнувших листья.

В правлении топили мелким штыбом, завезенным на баржах с той, углекопной, стороны Азовского моря. Бухгалтер выщелкивал отчеты невдалеке от печки, куда член ревизионной комиссии Павел Татарченко совком подбрасывал дрянной уголек.

Камышев зябко ежился в своей меховой безрукавке, добытой в партизанском налете возле промысла Кура-Цеце. С неделю его мучил кашель — простыл во время поездки на пленум. Там-то и решили: «перераспределить» и просили «тряхнуть мошной» передовые артели. Не сходился дебет с кредитом по краю. Первоначальные наметки по артели, объявленные во всеуслышание, пришлось перещелкивать на арифмометре.

Вопрос, решавшийся на заседании, касался абсолютно всех, даже дедов, успевших уйти на припечки от ранних холодов. Решения ждали в домах и на полевых станах, на фермах и в ремонтных мастерских. Во двор правления, засыпанный желтой ракушкой, стекались люди, забредали, будто ненароком, оставались здесь, топтались кучками, поскрипывая ракушкой. Всем не протиснуться «на итоги», площадь кабинета ограничена. Ждали… Раздайся сейчас в трубе репродуктора, навешенного на телефонный столб, густой московский баритон, объявляющий вес трудодня, и то, пожалуй, никто бы не удивился. Самое важное совершалось здесь, под железной крышей правления, из побеленной кирпичной трубы которого опускался прижатый ветром курной кузнечный дым.

В это время бухгалтер-энтузиаст, заранее старательно выбрив скудную растительность на свежих щеках и надев чистую рубашку и цветной галстук, играл цифрами. У него даже десятичные дроби звенели, как стихи.

— Ну-ка, милый, повтори еще разочек, — мягко останавливал его Камышев и сладостно осмысливал звонкую цифру.

Диаграммы, бередившие его наивное сердце, появлялись на стене, как говорится, по ходу доклада.

— Артель, товарищи, не шарада, — внушал он, — все должно быть ясно. Никаких загадок, головоломок и ребусов не полагается… Продолжайте…

— Потому и просим огласить последнюю заповедь, — съехидничал Павел Степанович Татарченко, по-прежнему сидевший возле печки.

Последней заповедью с его легкой руки называли расчеты с колхозниками. Так и получилось: заработки вытекали из всего остального, и о них говорили напоследок.

Собрание притихло, когда юный бухгалтер скороговоркой подбивал итоги земледельческого года и докладывал всем интересующие цифры.

— Вот и получилась шарада, — сказал Никодим Белявский, бывший председатель одной из слившихся артелей, ходивший всегда с видом оскорбленного властелина.

Взялись за кисеты с саморучно нарезанным самсуном и задымили, нарушая выписанные на стенке запреты.

Как и в прошлом году, загаданный после майских дождей заработок почти наполовину выжигался ставропольским суховеем, прошедшим полосой через восточные районы.

— С вышки надо глядеть, — произнес Камышев мутным голосом, — нам порекомендовали…

Гармошка на его коричневом лбу разошлась, он кивнул на парторга, призывая его на помощь.

— Что ж, наметки в общем реальные, — охотно поддержал Латышев, — придется вывезти зернопродукты дополнительно, убедить колхозников обеспечить хлебозакупки…

Снимались гирьки с весов, все доводилось до заранее кем-то определенной нормы. Перечить нельзя — дисциплина. Доводы малоубедительные, а глядеть с вышки не всякому дано. Прощались молча, покряхтывали, расходились угрюмо.

Петр Архипенко думал: «Тут бы порадоваться к концу урожайного года, погулять с гармошками, отыграть десяток-другой хмельных свадеб, чтобы дым коромыслом. Ан нет, иди на угрюмую расправу к рядовым членам артели, становись на вышку, и хорошо, если балаболка у тебя подвязана, к примеру, как у Латышева. А что расскажешь суконным языком?»

После заседания помещение обычно проветривалось, невзирая ни на какую погоду. Открывались окна, двери, и сквозняки промывали все уголки, выдувая смрад табачища и другие нечистые запахи.

Оставшись в правлении вдвоем с глуховатой и проворной уборщицей Феклуньей, Камышев неожиданно разглядел, что у валика стародавнего дивана привалился Архипенко.

— Задремал, парень?

— Вахта была ответственная, не задремлешь. Решил задержаться… — И Архипенко машинально потянулся к карману за папироской.

— Э нет, Петруха, — Камышев сложил на груди руки, кивнул на дверь. — Больше ни одного клубка дыма. Кардинально проветриваем.

— Вижу и чувствую. — Архипенко покорно спрятал папироску. — Обещаю: не нарушу твоего староверского закона. Только провентилируй заодно и мой верхний кубрик, объясни мне, серому человеку, что это за испытания на и дифферент и крен колхозного трудодня? Я сам на пальцах рассчитал все свои ходовые качества до любого магазина, а снялся с якорей — горючего нету. Ну, мне еще можно терпеть, я как-никак заведующий, бригадир, а масса? Бойцы сражались за урожай, за надои, не жалеючи себя, а потом…

— Могу объяснить вторично, — выслушав мудреный заход Петра, откликнулся Камышев. — По кругу не получается. В прошлом году по четыре кило сняли. Нашу математику нетрудно понять. Если откинем краевые масштабы и возьмем районные. Район, конечно, по территории не Датское королевство, а все же просторный. Одни колхозы работали хорошо, другие посредственно, третьи хуже. А первую заповедь — зерно сдать — надо выполнить! План заранее задан. Выводят сдачу из среднего арифметического…

— От такой арифметики в конце концов руки опустятся.

— А мы обязаны не опускать их, — хмуро заявил Камышев. — Тебе известны документы? Первое дело: укреплять и развивать общественное хозяйство, главную силу, и на этом фундаменте выращивать колхозную продукцию и повышать благосостояние. Надо все государство обозревать.

— Если колхозник, работая лучше, будет получать больше, какой же государству убыток?

Камышев покрутил каракулевую шапку, надел невытертой стороной наперед, позвонил уборщице:

— Очень попрошу тебя, Феклунья. Помоешь пол без скобления, а потом потрешь легонько керосином. Ишь как зашкорбали.

Видимо, разговор с председателем не прошел бесследно. Перед собранием, где ставился вопрос об увеличении неделимого фонда и постройке школы и лечебницы за счет этого фонда, Латышев вызвал к себе Архипенко и поручил ему внести на собрании предложение.

— Поручение партийное, Архипенко. Найдутся бузотеры, чтобы завалить, особенно есть у нас такая Пелагея, ярая спорщица и задира… Пойдет в атаку — выступишь. Бюро находит нужным увеличить неделимый фонд, довести его до двадцати пяти процентов, чтобы сразу не форсировать до тридцати.

Собрание проходило в колхозном клубе. Народу набилось много. Пришлось вынести лавки. Всем места не хватило. Стояли. Прения затянулись. С потолка уже начали падать капли сгущенного пара вперемешку с известкой.

Но в атаку пошла не вдовка Пелагея, а колхозники с хутора Приютного, наполовину опустевшего еще в период колхозных неурядиц и когда-то славившегося племенными жеребцами и баптистами. Хутор оказался в колхозе после укрупнения, до него еще руки не доходили. Как всегда, нашлись распоясавшиеся, поднявшие шум и гвалт вокруг неделимого фонда. Архипенко неожиданно для Латышева показал себя кремнем, дрался ярко и красиво. Бушлат и тельняшка, видневшаяся из-под суконной матросской рубахи, производили впечатление не меньшее, чем его слова. Старшина с черноморского крейсера не только открыл почин в решениях по неделимому фонду. Он потребовал поставить на голосование замену потрепанного занавеса из мешковины на шелковый, из китайского материала, и оборудовать в клубе центральное отопление.

Хуторяне требовали сахар и сапоги сорок пятого размера, а моряк проводил в жизнь китайский занавес и калориферы. Народ гудел непонятно отчего, руки подняли в большинстве, записали — единогласно. Хуторяне протискались через толпу, сели на телеги и уехали в ночь, будто провалились в ней.