Матросы - Аркадий Первенцев

— Займись чем-нибудь, Павлик. Ведь я тебе не мешаю.

— Ты уродуешь себя.

— Вряд ли. Хочу быть интересной. Имей в виду — нет такой женщины, которая не старалась бы казаться интересней, чем она есть… Ты не волнуйся, мы еще обдумаем, как поступить. — Она примирительно прикоснулась щекой к его руке. — Не следует поддаваться панике. Надо стараться все превратить в пустяки.

— И разговор с адмиралом?

— Если он тебе советует, значит, сам слаб, не уверен. — Ирина поцеловала Черкашина в дрогнувшие сухие губы. И, повинуясь своему упрямому убеждению, добавила: — Запомни: у адмиралов тоже есть враги.

Вечером как ни в чем не бывало играли в покер у Ирины Григорьевны. Пили армянский коньяк. Большим знатоком коньячно-шампанской смеси оказался все тот же Ганецкий.

Можно по-всякому относиться к отцу Ирины, Григорию Олеговичу, ненавидеть его астму и презирать не слишком светлое, судя по намекам, прошлое, но он тоже понимал толк в коктейлях, и молодые офицеры, забредавшие на огонек, всегда находили в его лице достойного собутыльника.

Иной мир открывался в другом доме — у Чумаковых. Пресно, скучно до зевоты. После покера в Борисе Ганецком нередко боролись два побуждения: идти домой и окунуться в архипровинциальный быт или вернуться на корабль, под соленый душ, под холостяцкое одеяло. Там не нужно хитрить, оправдываться, врать, подленько заискивать перед патриархом семьи, который снова и снова заставит выслушивать рационализаторские прожекты, не нужно стараться попасть в тон взбалмошной Галочки, почему-то явно презиравшей его.

— Ты куда, Борис?

— Куда же еще? Надо отметиться. Пока!

— А я еще завалюсь в Дом офицеров на кончину спектакля. Может, попадутся девчонки.

— Счастливчик.

После этого выразительного диалога под сенью голых каштанов, в тусклом свете матовых шаров, два лейтенанта расходились в разные стороны. Один, навеселе, в предчувствии возможных побед, — к Дому офицеров, второй — домой, «отмечаться».

Раньше семейный уют, как бы Борис ни иронизировал над ним, все же существовал и грел. Казалось, так будет всегда — как свет и воздух. А получилось по-другому. Чем-то надо заполнить пустоту. В семье определялись другие интересы. Не пришел Борис. Что же делать? Со стола снята скатерть, стучит швейная машинка. Выкройки, ножницы, мелки. На полу обрезки. Татьяна Михайловна с булавками в губах наживляет на Катюше платье. При появлении мужа Катя не делает ни одного лишнего движения, говорит, не меняя позы:

— Мы тебя уже не ждали. — И продолжается примерка.

Скрепить сердце, предупредительно поздороваться, назвать дамочку с булавками в губах очаровательной половиной отца-командира.

— Вы не можете себе представить, как его любят матросы, офицеры, решительно все…

— А почему я не могу себе представить?.. Повернитесь, Катенька… Так… Не увеличить ли нам пройму?

Катюша повернулась, подняла руки:

— Витя спит, не разбуди его. Лучше к нему не заходи.

Равнодушно. Без упреков. Чужой. Татьяна Михайловна заспешила домой, попросила не провожать. Чай противный, теплый, пахнет содой — экономичный метод заварки тетки Клавдии. Галочка получила письмо от Василия — брата Петра, содержание официальное, странное:

«Серьезная занятость в учебе не позволяет мне отдавать время активной переписке или тем более встречам».

— Воображаешь? — Галочка передергивает плечами. — Всякий за честь считает показаться со мной. А этот незнакомый товарищ…

— Очень ты строго, Галочка… — Катюша говорит дружелюбно.

Совсем недавно и она была такой: девичья беспредельная жажда власти над мужчинами, все поголовно влюблены, захочу — и будут у моих ног. Ерунда. Обычно выходит по-другому. А все же хотелось бы вернуться в прошлое, окунуться, как в воды Хрусталки. Несправедливо короток девичий век.

Зачем муж врет? Ведь он был у той. Пахнет вином и, конечно, духами. Французские, одна капелька на платок — и запах держится полгода.

Эта женщина врывается в чужую жизнь, расшвыривает семьи, торжествует. С ней не справиться. Соперничать с такими невозможно.

В отсутствие мужа легче. За работой — тем более.

Как и всех людей слабой воли, Катюшу больше устраивала неопределенность. Муж уйдет рано — к подъему флага. Неделя тяжелых мыслей наедине с собой. Страшно…

IX

В этом городе жили и другие люди. Они жили и другими интересами. Ведь не все воины Наполеона, погибавшие на поле битвы под его орлами, были лично знакомы с властелином, так же как не все солдаты Суворова, утверждавшие славу российского оружия, разделяли походный котелок каши со своим полководцем. Но судьбы полководца и солдат зависели друг от друга — судьба подчиненного в большей мере, чем подчиняющего, ибо у последнего в руках право жизни и смерти.

Как всегда, по свисткам мгновенно просыпалась, строилась, шагала третья рота. Молодые люди еще полностью не сознавали того, что они учатся ремеслу войны на грани двух эпох техники истребления и защиты — как ни называй, все равно от этого легче не станет.

Артиллерии отводилось почти все время в учебных классах. И не просто артиллерии, а корабельной, то есть службе, которая подчиняла себе все остальные службы па стальном плавучем островке — военном корабле. Пусть на смену орудиям придут реактивные установки, ракеты или какой-нибудь еще неоткрытый вид оружия — все же людей, стоящих возле них, наверное, всегда будут называть комендорами.

Посвежевший ветер трепал полы шинелей, пытался сорвать черные круглые шапочки. Зажаты в зубах ленточки, шаг уверенный, твердый, в глазах забота — поскорей научиться, поскорей на корабли!

«Главным наступательным и оборонительным оружием военного корабля является артиллерия. Все остальные виды вооружения имеют вспомогательное значение».

А шлюпка? Оказывается, это древнее сооружение для передвижений по воде сохранило чуть ли не то же значение, как и во времена первых мореплавателем! — финикиян. Во всяком случае, так думал Шишкарев, заприметив в Василии Архипенко страсть к гребле.

Начертив шлюпку в разрезе, Василий добивался того, чтобы механически запомнить все названия примерно так же, как он помнил детали комбайна. Обычный брус, покрывающий верхние концы шпангоутов вокруг всей шлюпки, назывался планширем. Слово «планширь» связывалось с различными командами при управлении. Продольный же брус, соединяющий днищевые части шпангоутов, именовался странным словом — кильсон; гнезду, куда вставляется мачта, присвоено было легкомысленное слово — степс; тонкий брусок, предохранявший наружные борта шлюпки, назывался нежно — буртик, зато брошенный под ноги щиток внушительно именовался рыбиной. Шлюпочный якорь — дрек, веревка — шкерт, бочонок — анкерок.

В парусном вооружении еще более головоломные названия. Мачта с ее деталями была зашифрована словами топ, шпор, бугель с обухом, вантина, штерт, вантпутенс, шкив для фала, бугель для гика, тросовый талреп, а при парусе укоренились такие названия, как ликтрос, шкаторины, шкотовый, галсовый и бензельный углы, люверсы, банты, кренгельсы, слаблини, риф-сезни…

Для Шишкарева, простого русского парня, все эти слова, да и не только эти, а и сотни других морских терминов звучали как сладостная музыка. Он годами привыкал к этим мудреным названиям и произносил их с наслаждением.

Шишкарев мог целиком положиться на Одновалова, ходившего на веслах и под парусами так же свободно, как по земле. Рожденный у моря, он не удивлялся ему, и оно не прельщало его никакими сказками. Он знал и хорошее и плохое об этой однообразной массе соленой воды.

У Одновалова широкие плечи, оттопыренные губы и хитрющие глаза в глубоких орбитах. Одно из его достоинств — разумная неторопливость. Когда на Одновалова нажимали и заставляли принимать быстрые решения, он мог ошибиться.

— Подумай, подумай, Костя, — обычно подшучивал Матвеев, — ты у нас аксиома.

Не обижаясь, Одновалов складывал большие губы, скажем прямо, даже не бутончиком, а пышной розой, изображая глубокомысленное раздумье, и постепенно приходил к точному решению. У него можно было поучиться сохранять запасы жизненных сил и нервы, не тратить их по пустякам, а только на дело. Многое, трудное для других, давалось ему легко, и, конечно, он все выполнял согласно своему характеру с продуманной медлительностью и не без юмора.

Людей, подобных Столярову, Одновалов не осуждал, относился к чужим слабостям снисходительно. Больше всего он верил в целительную силу времени да в младших командиров, умеющих «выкатать дурь» из самого, казалось бы, неисправимого матроса.

Столяров ценил способность Одновалова погружаться в самую гущу нового материала, но не тонуть в нем, а с устойчивой добросовестностью осваивать знания, выбирая их постепенно, как выбирают сети — аккуратно и точно, все к месту и ничего не перепутав. Могучее действие корабельной артиллерии заставляло Одновалова относиться к различного рода пушкам и установкам с уважением. Он знал, что орудия и реактивные установки появились в результате будничной работы инженеров, техников и рабочих, к которым он питал благодарную признательность. Он не восторгался, не ахал, а Добросовестно изучал механизмы «до винта-шплинта». Вместительный и ничем лишним не загруженный ум поглощал много. Проникая в законы управления огнем и маневром, Одновалов особенно любил занятия по радиолокации, понимал меру ответственности всей команды и уважал самые различные специальности. Черное море, бедное рыбой и птицей, разве сравнишь с Каспием, с его табунами перелетной птицы, с кремовыми и алыми цветами лотоса в дельте, с зарослями чилима и сальвинии. Пальмы, бамбуки, салиниты, чай не росли в Севастополе, а субтропиков Одновалов еще не видел.