Матросы - Аркадий Первенцев

На поверку задача оказалась не такой уж трудной. Бобер сам пошел на охотника. Действительно, с поезда, опоздавшего на два часа сорок минут, сошел пожилой человек с неласковыми глазами и прямой походкой, в пальто с пышным воротником, похожим на мех цигейки. Руки не подал, буркнул свое имя и отчество и, не поблагодарив озябшего водителя, забрался на заднее сиденье. Рядом с собой он поставил чемодан и кожаную сумку.

Поехали в Саки. Ветер усилился до штормового. Кое-где свалились телефонные столбы, завивалась и распевала порванная проволока. Человек, сидевший сзади, будто умер. Петр не любил угрюмых людей, считал их подозрительными. Честному язык не страшен.

В городе ни души. Гудело и тарахтело железо: где-то ветром срывало крышу. Даже доски заборов скрипели. На пронзительный сигнал машины вышел во двор сам капитан первого ранга. Резко захлопнулась дверь. Черкашин подошел к машине, наклонился, помог достать чемодан и повел гостя в дом. Почему-то они не поздоровались.

— Какие будут дальнейшие указания? — спросил Петр, приоткрывая тугую, на пружине, наружную дверь.

Черкашин будто впервые его заметил, остановился, пропуская гостя, и спросил, до крика повысив голос:

— Кто тебе разрешил раскатывать туда-сюда?

У Архипенко был достаточный опыт общения с разным начальством, и он сразу же уяснил, что таким тоном говорят только бессильные. Любые оправдания здесь будут отнесены в разряд пререканий. Самое лучшее — на время поглупеть.

— Виноват, товарищ капитан первого ранга! — рука в шерстяной варежке взлетела к барашковому треуху.

— Как ты смел, черт тебя… — Черкашин понял свою оплошность и сразу обмяк. — Иди, отдыхай. Привез — и хорошо. Понадобилось срочно съездить в санаторий, а ты… Другой раз докладывай.

— Есть, другой раз докладывать!

Приезжий стоял спиной к печке и, склонив лысую голову, с полузакрытыми глазами слушал Ирину. При появлении Черкашина Ирина умолкла, а гость, видимо обладавший недюжинной выдержкой, сделал несколько шагов к Черкашину и, не сгибая спины, протянул ему руку:

— Я давно не видел дочь, Павел Григорьевич. Веселков. Григорий Олегович.

Буран порвал провода, электричество не горело. При свете керосиновой лампы Веселков пытливо всматривался в Черкашина сквозь стекла очков, неприятно увеличивавших его глаза.

— Вы не должны бранить ее за эту невинную проделку, — продолжал он, — мне очень хотелось увидеть Ирину. А вы знаете, въезд в Севастополь связан с известными формальностями…

— Не хватало еще, чтобы меня в чем-нибудь подозревали, — сказала Ирина.

Первая встреча с отцом Ирины не предвещала в дальнейшем ничего хорошего. Как держаться с ним? Можно ли выбросить из памяти ялтинскую ночь или мерзкую сделку в гостинице столицы с браслетом инков? Тогда он толком и не рассмотрел старика. Этот человек мог теперь предъявить к нему известные права. Глухо стучало сердце, ломило поясницу, боль отдавалась в левой икре. Но разве сейчас до «чекушек» и «кочерыжек» Савелия Самсоновича! Ирина и ее отец нетерпеливо ждали, что Черкашин скажет. Ему не отделаться междометиями.

Выручила хозяйка, позвавшая его из-за дверей. После выговора она демонстративно в комнату не входила.

Оказывается, Черкашина ждал водитель, этот молодой упрямый старшина, безнадежно развращенный панибратским обращением своего бывшего командира, пресловутого Ступнина.

— Что вам еще надо? — еле сдерживаясь, спросил Черкашин и пожалел о своей резкости, заметив враждебный, более того, презрительный взгляд Архипенко.

— Надо подписать путевку, товарищ капитан первого ранга. — Он протянул бумажку. — Я был в гараже, замерили бак, нужно указать, куда ездил.

Черкашин растерянно теребил путевой лист:

— Евпаторийский рейс?

— Евпатория отмечена… Симферополь.

— Понятно, — Черкашин не глядя подписался в двух местах, вернул бумажку. — В другой раз будешь ездить только туда, куда я посылаю.

Петр неторопливо свернул бумажку вчетверо:

— Мне было приказано от вашего имени, товарищ капитан первого ранга.

— Идите, отдыхайте!

Черкашин вернулся в комнату.

— Напрасно ты вступил с ним в лишние препирательства. Было похоже, что ты чувствуешь себя перед ним виноватым, — сказала Ирина поучительно.

— Ты слышала?

— Еще бы.

Вмешался Григорий Олегович:

— Это я виноват. Надо было мне догадаться и дать ему на чай. Тогда он не пришел бы оформлять бумаги. Помню… — Григорий Олегович, не торопясь и плавно жестикулируя, привел несколько случаев из своей практики, подтверждающих могучую силу подачек. Говорил он гладко, продумывая заранее даже самые безобидные фразы, иногда прикасался к подбородку ладонью. Уловить выражение его глаз, деформированных стеклами очков, было невозможно. Курил он много, одну сигарету за другой, глубоко затягивался и покашливал. Судя по его прерывистому дыханию, он страдал астмой.

— Ирина поделилась со мной вашими планами, Павел Григорьевич…

— Чем же именно? — Черкашину не хотелось называть его не только отцом, что было бы глупо, но даже по имени и отчеству.

— Вам, как я понял, предстоит назначение. Вы направляетесь на новый корабль…

— И что же? — Черкашин инстинктивно сжался.

— Лично я — поклонник надежной старины, — непринужденно продолжал гость, — но в некоторых случаях предпочитаю новые вещи…

— А я предпочитаю не вмешивать посторонних в свои служебные дела.

Ни одним движением, ни одной гримасой не выдал отец Ирины своей оскорбленности. Несомненно, он обладал сильной волей и умел себя держать.

А Ирина заметно волновалась. Еще бы! Сегодня она сводила двух совершенно разных людей, а атмосфера первого знакомства была так накалена.

Григорий Олегович мастерски справился с зловещей заминкой. Его голос не дрогнул, дикция по-прежнему отчетлива:

— Бог насмешки и злословия Мом издевался и насмехался над богом огня Гефесом, сотворившим человека, за то, что в груди человека не устроено дверцы… Мом считал, что если бы такая дверца была, то, открывая ее, можно было бы узнавать, чего хочет человек, что он замышляет, лжет или говорит правду… — Григорий Олегович взглядом подбодрил Ирину. — Так вот, Павел Григорьевич, жалко, что Гефес оказался таким непредусмотрительным творцом. Будь у меня в груди окошечко, вы могли бы заглянуть в мое сердце и поверили бы в самые искренние и благожелательные мои к вам чувства.

Вмешалась Ирина.

— Я рассказала отцу о невыносимой обстановке, Павел, сложившейся вокруг нас. О моральной пытке. Жить под перекрестным огнем кумушек, под ненавидящими взглядами твоих сослуживцев… Мне думалось, тебе лучше попроситься на другой флот. Но он… отец не советует.

— Почему? — Черкашин опустил глаза.

Григорий Олегович только чуть-чуть пошевелил пальцами, блеснули два перстня: один платиновый, другой с бриллиантом.

— Нездоровое любопытство к вам скоро утихнет. Появятся другие объекты, другие события, — тщательно продумывая и взвешивая слова, отвечал Григорий Олегович. — А на другом флоте ваша история явится свежей новостью, и все начнется сначала.

— Павел, — умоляюще попросила Ирина, — давайте успокоимся, обдумаем, найдем лучший выход. Если тебе не хочется уезжать, останемся. В штабе так в штабе, на корабле так на корабле. Может быть, есть смысл перейти на пээл, сейчас на них мода…

— Что такое «пээл»? — спросил Григорий Олегович.

— Подводные лодки, — разъяснила Ирина. — Теперь крутой крен в сторону развития подводного флота…

Черкашин не дал ей закончить, вспылил:

— Перестань! Это отвратительно! Или ты издеваешься над тем, что мне свято, или превращаешься в чеховскую душечку! Выбрось из своего арсенала святые слова! Слышишь? Не твое дело! Я могу многое снести, могу угождать тебе, но олухом не стану…

Он схватил в руки кухлянку и выскочил из комнаты. Подождав, пока хлопнет наружная дверь, Ирина сказала:

— Вот видишь, какое мне попалось сокровище! Неуч, кривляка, ничтожество… Изволь лебезить перед ним, восторгаться… — Ирина широкими шагами прошлась из угла в угол. — Вот так и живем. — Она нервно покусала губы. — А кто-то завидует… сплетничает… А я по-прежнему одинока, одна… одна…

Ирина уткнулась в стенку, плечи ее вздрогнули.

Григорий Олегович оглянулся, приблизился к ней.

— Нельзя падать духом. Нужно временно чем-то поступиться. Многое уляжется. Я приеду к вам…

Она судорожно всхлипнула.

— Вообще жизнь нелегкая штука. — Григорий Олегович прикоснулся к ее волосам. — Не только нам трудно… Успокойся, девочка…

…Ну, как будто ничего особенного не случилось. Свозил офицера в Саки, прикатил обратно в Севастополь без всяких происшествий. Путевка в порядке, бензин в норме, разрешен даже суточный отдых. Можно попариться в бане, настегать тело веником, попросить приятеля потереть спину, чтобы горела, как ошпаренная. Если уж на то пошло, можно отправиться в кино, полюбоваться девицами, щебечущими и на экране, и в погруженном в темноту зале. Но почему, несмотря на полное благополучие, тревожится сердце, ворошатся какие-то глупые мысли? Петр пытался разобраться в своем состоянии, разложить все факты по полочкам, отыскать причины… Ясно одно: не по его характеру работать «легковиком», открывать дверцы, бегать за папиросами, выслушивать упреки и понукания. Хорошо бы от старшего начальника, от офицера — на то и служба, терпи, матрос, адмиралом будешь. А то — от супруги. Стоило ему поколебаться, везти ли обратно в Симферополь этого московского старикана, — и готово. Дамочка взбеленилась, и Черкашин разгневался, накричал. За всю дорогу до Симферополя старик по-прежнему не проронил ни слова, а когда приехали, заставил тащить чемодан к поезду и попытался сунуть Петру в карман шинели четвертной. Пришлось вступить в пререкания, силком вернуть чаевые. До самой столицы Черноморского флота Петр придумывал обидчику самые пакостные казни.