Матросы - Аркадий Первенцев

После паузы Ступнин уже не в таком тревожном, а в доверительном тоне продолжал:

Смотри, годок,                      ты видишь этот локоть…

«Что это? Притворяется, бравирует своей пресловутой близостью к подчиненным? Зачем пригласил меня? Продемонстрировать, преподать урок, унизить? Ведь и я пел тогда в салоне флагмана, голос мой не хуже, но почему так кисло принимали мои арии? А тут — неподдельный восторг от песенки о трех эсминцах? Где же люди прячут ящичек, в котором могут при добрых условиях обнаружиться и доверие, и любовь, и преданность? И у всякого ли есть такой ящичек? Я никогда не был так близок к подчиненным. Улыбался им, пожимал руки, спрашивал о здоровье родных, а в ответ получал «нет», «да», «так точно», «не могу знать».

Старшины, могучие, как швартовные палы, дрожали от радости, вручая своему командиру сотенную коробку папирос с русскими богатырями на крышке, восседающими на длинногривых конях.

Славянской вязью надпись:

«Хоть и вредно для здоровья, но курите на здоровье».

— У кого же такой замечательный почерк? — спрашивает Ступнин.

— Подойди-ка сюда, Карпухин, — зовет главный боцман. У него поблескивают золотые зубы, а смуглое лицо — в сверкающей улыбке.

Старшина Карпухин смущен, млеет от гордости и бормочет что-то себе под нос.

— Карпухин! — восклицает Сагайдачный. — Известный оформитель стенных газет и мастер карикатурного жанра!

Ступнин пожимает руку известного мастера художественных дел, и тот рад без памяти.

— Спасибо, товарищ Карпухин! Такую надпись хоть в музей отправляй.

— Писал я, а сочиняли все вместе, товарищ капитан первого ранга.

— А эти якоря на руке сам сочинял? — Ступнин задерживает руку старшины с тушевыми наколками.

— Еще на «Свирепом», — Карпухин высвободил руку: командир не любил татуированных. «Еще заставит рукав отвернуть, вот там-то есть чем полюбоваться».

— На «Свирепом»? Да ты ветеран, Карпухин! Помню, принимал я вас, «свирепых». А потом? «Рокоссовец». Так?

— Совершенно точно, товарищ капитан первого ранга!

Ступнин обошел кубрики. И для матросов нашлись у него сердечные слова. Пора домой. Его ждала семья: приехали Лаврищев, Говорков, друзья.

— Ты со мной, Павел?

— Только до пирса. А там разреши и мне домой.

— Хорошо, — согласился Ступнин и, вероятно, сознательно не задал двусмысленного вопроса о его, черкашинском, доме.

У трапа провожали Заботин и Доценко.

— За меня остаетесь, Савелий Самсонович.

— Есть!

На катере заливало. Стояли в кормовой части, близ горловины моторного отсека, откуда доходили знакомые запахи и посапывание дизелька. Быстро приближался берег.

— Редко с семьей вижусь, — сказал Ступнин. — Возвращаюсь, бывало, с похода, смотрю — вся семья на балконе. «Папа, — читаю по губам дочурки, — домой, домой, вкусное приготовили». Разведу руками, прижмурюсь И шепчу ей в ответ: «Нельзя. Папу не пускают». Скривится доченька, и читаю по ее гримасам: «Эх ты, отец, как же тебя, такого большого, не пускают? Кто?» А ты видел кто? Разве от такого народа оторвешься? У меня семья хорошая, жена сейчас снова пошла на работу, дочка в музыкальную ходит, сынишки… Ребят надо бы поругать иногда, даже всыпать им ременной закуски. А вернешься — облепят: «Папа, папочка, папуля». Слезы на глаза навертываются. Возьмешь их, расцелуешь… Знают, отец ругать не станет… До свидания, Павел. Благодарю за внимание. Команде тоже было приятно, никого кроме тебя от штаба не было. Ты как бы представлял наикрупнейшее начальство…

Опять! И эти горькие слова были сказаны без умысла, по простоте.

XVI

Пока Черкашин рассказывал, стремясь как можно сильней ранить себя, а через себя и ее, женщину, принесшую ему так много несчастий, Ирина не выпускала из рук Чу-финя. Потрескивание вишневого дракона, как бы оживавшего в ее руках, не могло не раздражать Черкашина; она безошибочно отмечала каждую мелочь. Психологические тонкости переживаний не трогали ее. Подумаешь, обычная корабельная вечеринка, складчинка разнесчастная — был бы повод. Подарки, объятия, слезы, стихи, застольные песни среди скучающей матросни. Чему тут умиляться, завидовать, и зачем отказываться от борьбы? Если муж потеряет стимул, предоставит себя размеренному движению жизни, все пропало. Не видать ему ни корабля, ни адмиральских курсов, будет трубить до пенсии с покорностью и равнодушием жвачного животного. Чу-финь нагрелся в ладонях Ирины, и потрескивание дерева звучало все явственней.

— Брось ты эту гадость! — вспылил Черкашин.

Она вгляделась в него, не моргая, ни один мускул не дрогнул на ее лице, и спокойно посоветовала:

— Ты должен серьезно полечиться. У тебя неважно с желчью.

— Да, я должен полечиться… Заснуть и долго не просыпаться, а проснувшись…

Она не дослушала его, сознательно перебила:

— Хочешь, я поговорю с адмиралом? Нам следует поехать в Евпаторию, а лучше всего в Саки.

Чу-финь молчал, притаился, наблюдал. Ирина, встав на стул, поправила портьеру, спрыгнула и сунула в туфельки босые ноги с яркими пятнышками лака на ногтях.

— Как ты осунулся, Павел. У тебя катастрофически седеют виски. Лучше их подстричь, милый. Машинкой. Вот так, вот так, — ее пальцы шевелились в его волосах. Потом он ощутил ее поцелуй на шее.

Со двора долетали приглушенные голоса детей, а через стену — голос знаменитого московского тенора, прославлявший вечно юную Матильду.

Зажурчал телефонный звонок. Ирина взяла трубку брезгливо растопыренными пальцами, в ее голосе появились многообещающие, скрытно сексуальные интонации, к которым она прибегала в разговорах с интересующими ее мужчинами.

Потом положила трубку на рычажки аппарата.

— Павел, — сказала Ирина. — Он так любезен. Подавай рапорт, и мы едем в Саки. Зимой там очаровательно, снежно, напомнит тебе Подмосковье. Кстати, в Саки не будет утомительных знакомых. Мы будем жить в отдельном домике, а не в санатории. Я предусмотрела все. Нам снимут комнату. Только подай рапорт…

Она не требовала ответа, знала — другого решения, кроме принятого ею, быть не может. Слово «рапорт» она произносила, подражая морякам, с ударением на букве «о».

Незавидная, казалось бы, доля выпала Петру Архипенко в последние месяцы службы. Кубань — край сплошной механизации — ждала и от флота подготовленных кадров. Памятная беседа о радости труда в каюте замполита практически обернулась в конце концов работой на флотской автобазе. Сыграла роль анкета и соответствующий пункт о профессии. Вначале Петру казалось, что эта работа придумана в наказание злопамятными нестроевиками. Но постепенно он понял: сигнальная вахта могла обойтись и без него, а прибывшие в город машины требовали опытных рук. Пришлось покрутить баранку на «ЗИСе» и самосвале, поскрежетать надежной техникой в балках, вытаскивая сверхплановые кубы инкермана; а теперь начальник автохозяйства, бывший заместитель директора МТС в Ставрополье, устраивал земляку легковые рейсы с целью ближайшего ознакомления с Крымом. Проинформированный Петром Камышев разразился длинным посланием — хоть на торжественном собрании оглашай его. За своей и Латышева подписью председатель колхоза приветствовал будущего демобилизованного воина, крепко овладевающего крайне необходимой для передового колхоза профессией,

«требующей постоянного усовершенствования в связи с бурным ростом разнообразной техники, внедряемой в социалистическое земледелие».

И вот «газик»-вездеход при штурвальном старшине второй статьи Архипенко резво, бежит среди горбатых и пустынных степей Северокрымья. Позади о чем-то шепчутся молодожены, как назвал их начальник, выписывая путевой лист; ветер уносит обрывки фраз, словно конфетные бумажки, а степь наводит на сердце моряка полное уныние.

— Нельзя ли ехать осторожнее, товарищ старшина? — требовательно просит женщина, о которой старшины наслышаны еще больше, чем адмиралы.

Осторожнее так осторожнее. Можно не торопиться, если вы не спешите. Мерзлые колеи, конечно, у кого угодно вытрясут селезенки, тем более на «козле», как иронически именуется «газик», или «Иван-Виллис». У Петра при таких дальних маршрутах вполне хватало времени для раздумий. Вот что такое военная служба! Бери под козырек, имени почти не существует, только погоны — и посему любая вихробойка, вроде той, что сидит позади, может обращаться с ним вот так, как эта. Вообще-то флот, ясно, штука недурная. Попаришься на флотской службе, как в вагранке, — и все несуразное в тебе выгорит, необходимое тебе добавят, закалят характер, испробуют на прессе и молоте, проверят на жаропрочность и морозоустойчивость. Словом, отличная мастерская.