Кетополис: Киты и броненосцы - Грэй Грин

Перед глазами же почему-то раз за разом возникал образ Белой Хильды.

Что я делаю? – подумалось, но руки продолжали рисовать. Он не работал так уже года два и навряд ли ожидал, что вообще – сумеет. Но – сумел.

Сухой Л эн, когда Конрад отдал ему лист, замер, словно кролик перед змеем. Шумно сглотнул.

– Вот это да, – сказал. – Наши коновалы так не умеют. Только перерисовывать горазды.

И даже не заметил, что сболтнул лишнего.

Глаза его сделались вдруг глазами совсем живого человека: с тоской о небесах.

– А ты зачем за теми рисунками шныришь? – спросил.

Конрад собрался было соврать, однако, неожиданно для себя самого, брякнул:

– Старый знакомец их, похоже, рисует. Вот я и хотел бы до него добраться.

Лэн явственно вздрогнул, отложил рисунок в сторону.

– Брось это, – сказал хрипло. – Ты – не говорил, я – не слышал. Уже за один интерес на нож поставить могут, а за такое-то уж, если узнают, и вовсе на макрель порвут.

– А узнают?

– Не от меня, – Лэн снова с тоской поглядел на рисунок, и Конраду даже стало немного стыдно – словно ребенка обманул.

Потом Лэн поднялся.

– Ты это… – сказал. – Располагайся тут, а я как бы… Попробую кое с кем перетереть. Вернусь через часок. Пиво – вон, в жбане. Или покемарить можешь, если что.

Какое-то время после его ухода Конрад просидел неподвижно. Потом быстро обошел комнаты: ту, где сидели, и небольшой закуток с неожиданно удобной постелью. Вещей было много, но все – как с чужого плеча, по всему, ворованные, если это имело хоть какое-то значение. И – главное – на полочке над кроватью обнаружился набор для «сомки».

Это и решило дело.

Все было голубовато-зеленым и чуть смазанным – словно смотришь сквозь толщу воды. Будто попал на дно. Наверное, так и было – в каком-то смысле. На периферии зрения раз за разом мнился промельк серебристых быстрых рыбьих тел. Заметить их было возможно, а вот увидеть – никак.

Понятия вдруг обрели форму и теперь проплывали мимо, едва шевеля ложноножками. Любое из них можно было вопросить о его высшей сути – и ответ сразу же открылся бы. Печаль была похожа на большой желтый цветок с острыми лепестками, а голод – на комок пульсирующих полупрозрачных полипов. Здесь можно было узнать все, нужно было лишь правильно задать вопрос: не вслух, но как бы всем телом.

Он напрягся и мягко оттолкнулся от дна, всплывая куда-то вверх-вправо-вверх. Приглушенное золотистое свечение повисло возле лица; Конрад знал, что это – воспоминания Сухого Лэна. Он чуть пошевелил пальцами, подбираясь поближе: запах морской соли, рыбы, образ женщины с отчаянно зелеными глазами… Нельзя было долго здесь оставаться, и Конрад поплыл дальше. Потом сделал вдох и оказался в другом месте. Перспектива здесь была смещена еще сильнее, чем на дне, а тени по сторонам стали почти осязаемы.

Это была изнанка города: можно было отчетливо ощутить биение его сердца, гоняющего воду и ветра по каменным и железным жилам улиц, хриплое дыхание траченных газом и испарениями легких, лязг зубов и множественное шевеление крохотных телец на его шкуре и под ней. Город лежал, будто выброшенный на сушу Левиафан, Отец Ужаса, сбросивший тесную человечью личину, сшитую из кож утопленников, и теперь во всей своей первобытной красе представший перед Аделидой – похищенной, но непокоренной.

Движение теней на шкуре Левиафана складывалось в картинки – словно начерченные пером, но изменчивые, будто смотришь в окуляр калейдоскопа. Бледное лицо, белый грим, герой поневоле: путь под землю, но глубже, дальше, чем обычно; темные фигуры, младенец, завернутый в одеяло с вензелем «Р» и «К»; синяя офицерская шинель, квадратные выпуклые ногти побелели на рукояти «кольта»: идемте, сударыня, этому господину – в другую сторону; двое бредут по лицу Кетополиса, толкают тележку с железным черепом – ответом на незаданные вопросы; и – сгущается тьма: над Монте-Боко, над новым портом, где на рейде стоят красавцы-броненосцы – «Игефельд Магаваленский», «Леди Кетоника», «Кронпринц Август», трубы, трубы, черный жирный дым, жерла орудий; герои, идущие сквозь ночь: хрупкие марионетки на ниточках судьбы-кукловода; люди, переставшие быть людьми – в большей или меньшей степени: кто – с вживленным железом, кто – с выеденными мыслями. Ползут, ползут по шкуре города, складывая кусочки головоломки, разыгрывая старую-старую историю, о которой поет нынче Шаляпин в Опере; здесь есть и Левиафан, притворяющийся чудовищем, и Козмо, притворяющийся человеком, и даже Аделида, переставшая притворяться хоть кем-то, и так же, как и та, первая, обреченная теперь на смерть.

Зелень сменилась желтоватым призрачным сиянием, а шкура Левиафана превратилась в багрово-сизые сгущения дымной плоти. Затем плоть истончилась, пошла паутиной трещин, они заплели все пространство перед Конрадом, и вскоре он оказался как бы укутан в блестящий багряный кокон. Каждая нить кокона была исписана незнакомыми сверкающими буквами, что становились ярче и ярче, стоило только сосредоточить на них взгляд. Буквы были незнакомыми, однако Конрад, кажется, мог их читать – скользить вдоль неявных смыслов, восторгаясь величием остающихся скрытыми истин. Потом он понял, что буквы складываются не в слова, но в единое бесконечное слово, охватывающее своими кольцами и спиралями весь знакомый человеку мир. Буквы, если приглядеться, кое-где были полузатерты, словно бы ими пользовались чаще, чем остальными. Конрад пригляделся: за серебристым сиянием, истончающимся и оттого делающимся полупрозрачным, проявлялись смутные фигуры и образы.

Изнанка мира, понял он внезапно. Я смог бы заглянуть за изнанку мира, только все скрытые там тайны – еще не проявились и потому – совершенно бесполезны для меня. Он хотел вернуться, но смутные фигуры, просвечивавшие сквозь Истинное Слово, будто поймали его на крючок: он почувствовал себя рыбой, которую вываживает рыбак. Рванулся вправо-влево, напрягаясь несуществующим телом, однако ничего не мог поделать: формы и сущности за-словного пространства становились все отчетливей, и каким-то нутряным знанием он понимал, что когда буквы растворяться вовсе – мир навсегда обнимет тьма.

И тогда пришла песня: без слов, без музыки, без мелодии, но такая, что кости превратились в студень, а кокон распался, расплелся, разлетелся, подхваченный песней. Так, наверное, должен был петь страдающий над телом мертвой возлюбленной Левиафан – будто сама тьма получила голос. Песня швырнула Конрада, словно грудью на скалу: мир вывернулся наизнанку, и белое стало черным. Словно на фотографическом негативе всплыло лицо – Конрад смотрел на него и никак не мог вспомнить – чье. А вспомнить – было важно, очень важно, быть может, важнее всего остального. И он бился, бился, бился – словно птица о стекло, а лицо открыло рот и засмеялось: лавина звуков подхватила Конрада и швырнула прямо в спутанные волосы бороды и дальше, глубже, в самую хохочущую глотку. Все небо было испещрено рисунками, и каждый изображал одно и то же: человекоподобную согбенную фигуру в темном плаще с рылом вместо лица и огромными темными глазами. Фигура подняла иссушенную руку с острыми пальцами и провела ногтем по воздуху: там, где она проводила, оставалась сверкающая цепочка знаков, их нужно было запомнить, запомнить все до единого, и Конрад подался вперед, наклонился, пытаясь в затухающем пламени разглядеть и запомнить то, что хотел сообщить ему этот странный субъект.