Кетополис: Киты и броненосцы - Грэй Грин

– Вы прекрасно рисуете.

– Это профессиональное, господин Мейер.

– То есть… Погодите, погодите… Как же я… Ауэрбах? Тот самый Ауэрбах? – казалось, господин дознаватель оживился. – Какая неожиданность, надо же. Мой племянник вами восхищен – вами и графическим романом вообще. Фокс, Лиотта… Рассматривает часами. С друзьями обменивается. Недавно видел у него какие-то совсем уж странные – словно вручную нарисованные. Прямо какая-то мания, иначе не назовешь. Я даже нервничаю, а он: ты, дядя, не понимаешь, говорит. Это – быть может, самое настоящее в нашей жизни. Представляете?

Конрад представлял. Однако же предпочел за благо промолчать.

А вот упоминание о романах, нарисованных вручную, – насторожило. Словно звоночек тренькнул.

Господин дознаватель же встрепенулся:

– Послушайте, господин Ауэрбах… У вас ведь должна быть фотографическая память на лица и на происходящее. И вероятно, краем глаза вы могли заметить бомбиста… Я слышал об успешных опытах с гипнозом… Возможно, мы бы могли…

Он замолчал в нерешительности – видеть его таким было странно, так эта нерешительность не вязалась со всем, что господин Мейер успел произнести и сделать. Недоговоренность – пожалуйста. Раздражительность и даже гнев – запросто. А вот нерешительность…

– У меня есть знакомый в Горелой слободке – иллюзионист, фокусник… Несколько раз я пользовался его услугами, и, знаете ли, результаты были… – он волнообразно взмахнул правой рукой в поисках верного слова, – поразительными. Возможно, вы бы согласились… – он поглядел исподлобья, вздохнул. – Впрочем, пустое. Просто фантазии. Устал, знаете ли. Эти бомбисты в последнее время… И ничего невозможно сделать: не понять, откуда приходят и чего хотят. И вообще – связаны ли все взрывы между собой?

Он закашлялся и прикурил новую сигарету.

Конраду стало его жалко.

– Возможно, я и приму ваше предложение, – сказал неожиданно для себя. – Скажем… послезавтра? После праздника. А сегодня у меня, извините, дела. Мой адрес вы знаете. Вероятно, если пришлете весточку пневмопочтой, мы бы смогли где-нибудь спокойно об этом поговорить. И если я вам больше не нужен…

Господин дознаватель с удивлением поглядел на Конрада – для разнообразия – не исподлобья, но поднявши лицо.

– Конечно, – сказал. – Не смею вас больше задерживать, господин Ауэрбах. И – спасибо. Я обязательно с вами свяжусь.

Конрад кивнул и пошел к выходу. Потом обернулся, качнулся с пятки на носок.

– Знаете что, господин Мейер? Я бы на вашем месте забрал у племянника эти странные комиксы, о которых вы говорили, и – сжег.

И вышел, уже не оглядываясь.

– Тухлое дело, – Сухой Лэн («Родители Ланселотом назвали, представляешь?» – говорил, рекомендуя обратиться, Гай) цыкнул зубом. – Тухлое дело, а с тухляком связываться – костей не соберешь.

– То есть что значит – «тухлое»? Опасное?

– Тухлое – значит тухлое. Есть людские дела – больших людей, навроде Гибкого Шульца, дай бог ему приросту, или маленьких людей, навроде меня. А есть – тухлые. Вот твое – такое.

Сидели в доходном доме, каких довольно было в Горелой Слободке. Маленькая темная комната, запахи плесени и несвежей еды. На столе – пиво в выщербленных пинтовых кружках, тарань, полоски вяленой икры. Пить Конрад не хотел – в голове словно засел маленький железный шарик, не давая мыслить здраво, – однако же к кружке потихоньку прикладывался, чтобы не обижать хозяина.

Разговор, впрочем, не клеился. Приняв его вначале вполне радушно, Сухой Л эн, едва Конрад изложил суть дела, поскучнел. Походило на то, что обстоятельства были ему до некоторой степени известны, однако ж говорить о них с Конрадом он то ли опасался, то ли просто не хотел.

– У нас здесь, – говорил, сверля глазками, – строго: тебя не тронут, но и ты не в свое дело – не лезь.

– Но Гай говорил, что ты – при делах, – пробовал осторожно Конрад, на что собеседник только фыркал сердито.

– Да, при делах. Но чтобы с тухляками связываться – уговору не было. Ты пойми, – говорил, – мы ведь под небом ходим, потому и дела наши светлые: у кого больше, у кого меньше – как под солнцем, под луной… А тухлые дела – они ж сырые, темные. По ним – и дела их.

– Так ты о подземниках говоришь? – догадался Конрад.

– Ну.

И многое стало явственным.

Нет, правда, многое. Но какая свертка! Значит, рисунки делают где-то здесь, но все оно – «тухлое дело». То, что приходит из-под земли. Получается, Фокс где-то там? Совсем уж невероятно. И главное – зачем? Ради чего? Представить себе Фокса, рисующего по приказу, запертого где-то силами Канцлера (а на кого же другого намекал Гай?) и штампующего странные романы, которые потом контрабандно выносят наверх и здесь уже перерисовывают (или перерисовывают все же внизу, а сюда – только выносят?), – оставалось невозможным. Все, что Конрад знал о Фоксе (а много ли ты о нем знаешь? – тот час спрашивал гаденький голосок), все, чему Фокс их успел научить – протестовало против такого поворота. Впрочем, времена нынче пошли такие, что самые страшные сказки вдруг запросто воплощаются в жизнь.

– Слушай, – перегнулся вдруг к нему Сухой Л эн; пахло от него сивухой и рыбьей икрой, – слушай, а ты и вправду художник?

Конрад кивнул, думая о своем.

– Значит, и бабу смог бы нарисовать? Ну, мне чтобы?

Это было так неожиданно, что Конрад засмеялся.

– Чего ржешь? – обиделся Л эн. – Это ж искусство, рыбья ты печенка! Я, может, на бабу такую как посмотрел бы, так мне и стало бы теплее на душе. А ты – ржешь!

– Да нет, нет, – замахал руками Конрад. – Просто неожиданно. Бумага – есть?

Сухой Лэн обрадовался, как ребенок:

– Значит, смог бы? А бумагу – это мы сейчас. Бумагу мы тебе найдем.

Бумага и вправду была очень неплохая: половинный лист, гладкая, с легким кремовым оттенком.

Сухой Лэн все норовил заглянуть, рассказывал, размахивая руками:

– …чтоб грудь была – во! Ну, ухватистая чтобы. А то у сиамок – и взяться не за что. И брюнеткой делай, брюнеткой. Блондинки – дуры, точно говорю. У меня была как-то одна… И жопастенькой рисуй, а то знаю я вашего брата – пожалеете, небось, угля для работного человека.

На Конрада вдруг накатило. Жопастенькая, говоришь? Будет тебе жопастенькая, мало не покажется, думал он со злым азартом. Сейчас он мог все, и это каким-то образом резонировало с тем, что ему удалось узнать. Все уроки Фокса, все годами выработанное видение материала сосредоточивалось теперь на кончике цангового карандаша.

Я тебе покажу искусство! Ты у меня…

Новая Ева рождалась на бумаге: со взглядом исподлобья, с неровно обрезанными прямыми волосами, спадающими на глаза, с высокими скулами. Тень и свет сплетались на бумаге так, что – не разорвать. Чуть раскосые глаза, сосок, плоский живот… Призывно раскрытая ладонь… Губы манящие, но целомудренные.