Кетополис: Киты и броненосцы - Грэй Грин

– Я все равно не понимаю…

– Я бы хотела кое-что тебе показать. Кое-что, чего не видел почти никто. Возможно, это поможет тебе… понять? увидеть?

Он и не заметил, как она перешла на «ты»: но в этом не было ни панибратства, ни холодного презрения аристократки. Просто констатация.

Хильда встала и в три шага пересекла комнату. Конрад в который раз удивился уверенности, с которой она двигалась здесь, среди занавешенных сетями стен.

Она подошла к столу, выдвинула ящик.

– Вот, – протянула Конраду папку.

Прямо рок какой-то преследовал его сегодня в образе таких вот папок.

Конрад осторожно принял – на папке не было и следа пыли, словно ее аккуратно и часто вытирали, – потянул за связанные тесемки. Потом откинул жесткую, в муаровых разводах обложку и – замер. Судорожно пролистал рисунки.

Растерянно поднял глаза, забыв, что госпожа Хильда – слепа.

Похоже, как и она сама.

– Да, именно, – откликнулась сразу же. – Именно так. Возможно, теперь ты понимаешь больше, чем тогда, когда шел на Стаббовы причалы.

– Я бы сказал, – пробормотал он, – что теперь я понимаю куда меньше. В смысле – больше фактов, но куда меньше понимания. В конце концов, я шел сюда вовсе не за этим.

– Ах, да, – проговорила госпожа Хильда чуть насмешливо, как показалось. – Сомские бобы. И вправду полагаешь, что они тебе помогут?

– Однажды – почти помогли.

– Почти, – повторила она. – Но ведь то, что случается однажды, – редко повторяется. Бобам нельзя верить: даже «слушающие», когда жрут их горстями, редко находят ответы на свои вопросы. Кажется, ты полагаешь, что бобы открывают новые двери? Но мне всегда казалось, что эти двери открываются только в тебе самом. Впрочем, хватит высокопарности. Лучше ответь, что ты думаешь об этих рисунках.

Конрад взвешивал каждое слово. Отчего-то поступать так казалось ему предельно важным.

– Эти рисунки… Их рисовал тот, кто, несомненно, мне знаком. И здесь – старые рисунки. И то, что на них изображено… Я бы сказал, что это странно.

– Лучше подумай, не что на них изображено, а как.

Конрад взглянул на листы еще раз. Рука – несомненно Фокса. Но стиль… Госпожа Хильда снова была права: чтобы Ричард Фокс рисовал в таком стиле и такие сюжеты, Конрад не видел никогда. Эти рваные линии, эти переходы из черного в белое… Словно сон. Либо – словно из-под рисунка старался вырваться некто другой, кого и не заметить с первого взгляда. Этот второй слой в рисунке был каким-то… внечеловеческим.

И еще…

– Здесь, как понимаю, – не все листы.

– Ты понимаешь верно. Но дело в том, что книга была дописана, я знаю это наверняка. Она… Она очень важна для нас. Для всех нас. И когда я говорила о странных совпадениях, я, несомненно, имела в виду и это тоже.

Госпожа Хильда поднесла ко рту вырезанный из желтоватой кости стаканчик. Пригубила.

– Я не могу тебя ни о чем просить, Конрад Ауэрбах. Не могу. Иначе покажется, что я спасла тебя из корысти. Но ты теперь – мой должник. Поэтому, когда ты обнаружишь недостающие части книги (заметь, я говорю «когда», а не «если»: возможно, это произойдет не сегодня и не завтра, но – произойдет), – извести меня.

Конрад сглотнул сухим горлом.

– Есть и еще одно, – слова давались ему с большим трудом. – Сегодня я видел, что… человек, знакомый и вам… рисует теперь. И мне… – он попытался подобрать слова, – мне – страшно.

– Тогда – бойся, – лицо госпожи Хильды оставалось все таким же отстраненно-прекрасным, но в голосе скользнули жесткие нотки. – Но я скажу вот что: что бы ни рисовал теперь Ричард Фокс, это не предназначено для наших глаз. Вероятно, ты поймешь это лучше всех остальных. В конце концов, – она словно бы заколебалась на миг, – в конце концов, тебе придется в это поверить.

Небольшую серебряную коробочку он обнаружил, уже расплачиваясь с автомедоном на площади у театра. С удивлением раскрыл: на выстеленном бархатом донце лежали три синих круглобоких боба.

Делают так: бобы режут, потом в крохотной ступке перетирают получившиеся кусочки; каждую часть не менее чем сорока оборотами медного пестика. Смесь забивают в трубку: несколько табачных листьев, затем порошок и сверху – табак же. Выуживают уголек и кладут в чашечку. Правила хорошего тона требуют еще и открытый огонь перед глазами: жаровню либо камин, однако правилами хорошего тона можно и пренебречь.

Другое дело, что у Конрада не было ни сил, ни времени даже на такие простые, в сущности, действия.

Да и непонятно оставалось – стоит ли теперь городить огород с бобами или можно обойтись тем, что есть.

А – было, было. По крайней мере, два адреса, оставленные Гаем. Причем оба – вполне заманчивые и обещающие. Особенно в свете сказанного госпожой Хильдой.

Хватило бы сил.

Сил же – вот почему-то! – почти не осталось. Приходилось буквально заставлять себя переставлять ноги: левую, теперь – правую, теперь – снова левую. Если бы он сумел добраться до трамвая, то, наверное, сел бы и не встал. Так и крутился бы над новыми кварталами до завтрашнего утра. К счастью, чтобы карабкаться на башенку подвесной дороги, сил не оставалось точно.

Кое-как он добрался до кофейни на Гранд-бульваре: в канун праздника здесь было довольно людно, а из-за холодной погоды все столики занесли внутрь. Люди стремились в тепло, но мест хватало с запасом.

Сперва он почти насильно затолкал в себя пончик, запивая кофе, но потом на него напал жор: тело вспомнило, что не ело с самого утра, да и тогда… Что там было? Чай с черствой булкой, страшно подумать когда испеченной? Мы, конечно, люди искусства, можем и чистым вдохновением питаться, однако же…

Даже не смешно.

Он послушался тела и заказал пряного мяса в горшочке, а к нему порцию рагу. Потом подумал и добавил еще тарелку рыбных лепешек в кислом соусе. Ел, стараясь не торопиться. Получалось, кажется, но – плохо. Когда отложил приборы, некоторое время не решался встать. Боялся, что не сумеет. Решил не торопиться и раскурил короткую, с палец, сигареллу.

Теперь можно было жить.

Только вот думать – оставалось трудно. Тяжело было думать. Мысли ворочались, словно тысячелетние черепахи: заросшие тиной и водорослями. Пройтись бы по ним скребком…

Он вынул часы: большие, с ладонь, плоские, с гравировкой на крышке, изображавшей основание Кетополиса волею Августа Первого. Праведник Иона благочестиво взирал на трудящегося монарха из китовой глотки.

Пора? Да, пожалуй, пора.

Он встал, чувствуя себя перегруженным рыбацким судном: как бы не перевернуться, не успев отдать швартовы. Ладно, как-нибудь.

Универсальный ответ это самое «как-нибудь».

Осталось только добраться до подвесной дороги – та как раз упиралась одним концом в окраины Горелой Слободы, чрезвычайно выгодно.