Кетополис: Киты и броненосцы - Грэй Грин

И тут его тряхнули за плечо, выводя из задумчивости.

– Пойдем, – рядом стоял верткий живчик с усиками-пиявками; Конрад видел его впервые. – Шнорхель ждет.

Вставал Конрад долго, словно поднимающийся в воздух дирижабль: как видно, пиво у Яниса было хитрое, как раз для таких вот случаев. Насельники «Китовой глотки» колыхались, словно медузы, и никак не получалось глядеть прямо. Конрад зажмурился, потряс головой, с трудом фокусируя зрение.

«Подпоили», – мелькнуло, но как бы со стороны, будто он всего лишь смотрит на приключения в светографе, и потому интерес к картинке возможно испытывать только отстраненный.

Во взгляде Яниса ему привиделось сочувствие.

Переступить порожек комнаты, куда его ввели, он так и не сумел: споткнулся и полетел в подкрашенную синим светом полутьму – головой вперед. Его подхватили: не грубо, но твердо, тычком отправили в угол, под стену. Там была свалена мягкая рухлядь, остро пахнувшая солью и йодом.

В голове пронеслось вдруг, что, если суметь рисовать картинку за картинкой, по фазам движения, а потом еще и перенести рисунки на пленку – романы можно было бы показывать на светографе.

Дурацкая мысль – как здесь и сейчас. Когда лежишь боком на груде траченных молью мехов – довольно странно думать о рисунках и светографе.

Потом тени, мелькавшие на периферии зрения, придвинулись, заплясали вокруг и вдруг обрели плотность: напротив, опершись о колено, сидел, оказывается, долговязый жилистый мужик – со стогом косиц на голове, и в каждую косицу вплетена была монетка. При любом движении монетки негромко звякали. По левой щеке мужика – от скулы к подбородку – расплывалось темно-красное родимое пятно. Несколькими умелыми штрихами татуировщика его превратили в краба, воинственно приподнявшего клешни.

– Ты, значит, Шнорхеля хотел видеть? – голос у мужика был тихим и сиплым, словно пропущенным сквозь крупную терку. Когда он вертел головой, платок на шее чуть сдвигался, и становился виден уродливый белый шрам над кадыком – словно саблей полоснули.

– Я, – голос, надо сказать, играл нынче в паре с ногами и слушался плохо.

– Зачем?

Конрад попытался сесть поудобней, однако от движения в голове снова поплыло. Пришлось некоторое время сидеть зажмурившись.

– Знакомый присоветовал: мол, можно купить полезную вещицу.

– Что за знакомый? – казалось, с каждым вопросом хрипатый разыгрывает некую партитуру, в которой были и анданте настороженности, и престо острых, словно удар ножом, взглядов.

– Гай Лиотта, художник.

– Лиотта, Лиотта… Высокий брюнет, кудри до плеч, печатка с черным гагатом?

– Кажется… – Думать было трудно. – Кажется, там не гагат, а оникс. Гемма. Две касатки по кругу.

– А ты сам?

– Конрад. Конрад Ауэрбах, тоже художник.

– Что-то художники – зачастили, – другой голос, громкий, развязный и масляный, смутно знакомый.

Шнорхель только хмыкнул: как камешками в горсти потряс.

– Чего ж тебе нужно, художник? – снова – второй, но повернуть голову сил пока что не было.

– Сомских бобов.

Оказывается, сказать это было совершенно нетрудно. Ритм в четыре такта с посвистом стрелы в начале и с коротким сдвоенным стуком пораженной мишени – в конце. «Сом-ских-бо-бов».

– Типа всего-то? А Черную Жемчужину из короны Его прибабахнутого Величества – не надо? – второй разошелся.

Конрад с трудом – синий отсвет бил по глазам – разлепил веки, повернул, словно гору ворочал, голову: вторым оказался давешний молодчик с усиками-пиявками, вертлявый и гибкий. Было в нем что-то неправильное, но Конрад никак не мог понять – что.

На столике перед хрипатым веером лежали вытащенные из карманов Конрада вещи: полупустой бумажник, амулет-свистулька в форме дельфиньего хвоста, цанговые карандаши, пообтершиеся газетные вырезки, ключ от комнаты в башне. И семь полновесных золотых десятикроновых монет в аккуратном кожаном мешочке.

Хрипатый ткнул в мешочек пальцем.

– Цену, конечно, ты знаешь. Однако же – есть загвоздка: сомские бобы к продаже запрещены, следят за этим крепко. Здесь хочешь – не хочешь, а первому встречному доверять не станешь. А потому…

Он не договорил еще, а этот, верткий, вдруг оказался за спиной Конрада, быстрым движением ухватился, зажав голову профессиональным нельсоном. Руки его холодили металлом, и Конрад вдруг понял, что казалось странным в вертлявом типчике: в предплечья его были вживлены металлические полосы – как видно, вылетавшие ножами по желанию хозяина.

И это были уже не шутки – если с ним и собирались шутить.

Откуда-то сбоку послышался длинный слаженный шорох, будто от тысячи жучиных лапок. Что-то двигалось там: Конрад пытался взглянуть, однако верткий держал крепко.

Снова накатил ужас: липкий, черный, лишающий возможности думать связно. Да и тело после Янисова пива никак не хотело слушаться.

– Просто проверочка, – сипел между тем в ухо вертлявый. – Ничего сверх меры. Счас быстренько… Главное – не дергайся, чтоб больно не было.

Конрад почувствовал, как волос коснулись аккуратные пальцы. Прошлись по лбу, щекам. Были сухими и шершавыми, словно пергамент.

Кто-то третий, кого Конрад никак не мог увидеть, стоял возле вертлявого и ощупывал его голову и шею. Потом заговорил: голос шуршал, словно эхо тех самых тараканьих лапок:

– Как они делают? А делают так: аккуратный разрез на шее или на затылке. Затем берут тонкую проволоку – лучше платиновую – и сажают на нее маленького такого жучка. Тонкая механика, связь с эфиром… А на том конце остается слухач: что бы ни произошло – все слышит. А чтобы избавиться от него, мы теперь…

Там же, справа и сзади, вне зоны видимости, металлически звякнуло холодным хирургическим звуком. Конрад задергался, судорожно выворачивая шею, однако типчик продолжал держать крепко. А свет между тем стал совсем пронзительным, с яростным фиолетовым отливом. Потом забился частыми вспышками – Конрад почувствовал, как пол выскальзывает из-под ног.

И сразу что-то сдвинулось: словно они оказались под сухой грозой. Или – внутри огромной электрической машины: даже волосы встали дыбом.

Потом, на три вздоха, – все и произошло.

Раз: скрипит дверь, полоса света, падающая снаружи, на фоне фиолетового сияния здесь, в комнате, кажется ослепительно белой. И что-то происходит там, в этой белизне, какое-то тягучее, но слитное, не разделенное на сегменты движение. Потом как бы проявляется тот самый мужик в вязаной кофте и матросских штанах: он пятится на подгибающихся ногах, а потом валится спиной из белого света в свет фиолетовый, не сумев переступить порог. Голова с глухим стуком врезается в доски пола.

Два: в полосе белого света – промельки черного: раз, два, три. Три невысоких быстрых фигурки влетают в комнату и рассыпаются по углам. Хрипатый выбрасывает от пояса руку – в ней длинноствольный старый кольт с граненым стволом. Рука движется вправо-влево, пытаясь выцелить темные фигурки. Короткий промельк – и кольт выпадает, а из предплечья хрипатого торчит полуметровый бамбуковый колышек. Типчик с руками-ножами с хрипом втягивает в себя воздух, но не успевает ничего: короткий сухой стук, и Конрад валится вперед под тяжестью навалившегося на него тела – сделавшегося мягким, словно тесто. Еще один короткий мокрый всхлип за спиною, уже знакомый слитный шорох жучиных лапок. Ослепительная фиолетовая вспышка, выжигающая на сетчатке негатив комнаты, а потом остается только свет, падающий из таверны.