Кетополис: Киты и броненосцы - Грэй Грин

Ветер здесь был с моря: соленый, с колючей водяной взвесью.

Дорога, некогда мощеная, нынче щерилась сплошными щербинами и ямами. Кое-где через грязь были переброшены ветхие мостки из старых корабельных досок, а где-то приходилось пробираться так, напрямую. Дома по обе стороны выглядели совершенно под стать дороге: с каждым шагом в глубь района они не то чтобы ветшали, но становились какими-то хрупкими, эфемерными, словно сложенные из захватанных, пропыленных кораллов. Краска на фасадах где выцвела в пастель: розовая вместо красной, нежно-салатная вместо зеленой, а где и облупилась.

И еще – окрест не было заметно ни одного жителя.

В канун праздника такое выглядело совершенно жутко: будто улицы выкосила эпидемия, и он, Конрад, теперь последний человек. И будто вот-вот откуда-нибудь с крыш посыплются мохнатые твари с красными безволосыми задницами и с примитивными дубинами в когтистых лапах… Из этого мог бы получиться неплохой роман – из тех, правда, о которых Ричард Фокс отзывался с долей снисхождения: мол, надо же уметь различать возможное и необходимое. И был прав, конечно. Трудно с таким материалом найти себе место в вечности.

Впрочем, Конрад в последнее время твердо уверовал, что места в вечности нелегко добиться с любым материалом. Фортуна, знаете ли, слепа. Вот, скажем, посредственные стишата Сайруса Фласка для многих и многих продолжают быть источником вдохновенных конспирологических штудий: уж не царствующий ли дом высмеивают со столь нарочитой серьезностью?

А стихи ведь у Фласка, как на вкус Конрада, серы и пусты, словно улицы вокруг.

Хотя, если не смотреть по сторонам слишком внимательно, а, напротив, только посматривать, становилось ясно, что улицы Стаббовых причалов живут жизнью, быть может, и незаметной, но явственной. Тут и там, на краю зрения, мелькали смутные фигуры, кто-то выглядывал, отодвигая занавески, из окон, где-то громко ругались, а где-то – пели.

Вероятно, чтобы понять здешнюю жизнь, достаточно было бы всего лишь уловить скрытый ритм этого места. Но ритм-то как раз и не давался, соскальзывая в какофонию: как видно, печально подумывал Конрад, заталкивая мерзнущие руки в карманы совсем не зимнего кургузого пальто, как видно, я совершенно отвык от таких мест за последние месяцы.

Таверну «Китовая глотка» он нашел именно там, где той и надлежало – согласно разъяснениям Гая – быть: на перекрестке Старой Якорной и Портового спуска. Двухэтажное, но приземистое при том, словно морячок раскорячился, строение сложено было из изглоданного временем ракушечника. Над входом болталась вывеска: угадывался парусник, идущий прямиком в пасть жутчайшего чудовища, – как видно, у хозяина с китами установились те еще отношения.

Сам хозяин – и здесь невнятное от Гая: «сам поймешь», оказалось совершенно оправданным – был колоритен: бронзовая кожа, черные, с проседью, кудри – кольцами, веревочная серьга в ухе и черный пронзительный глаз. Один. Вместо второго было синее плетево старых шрамов, не прикрытое повязкой: зрелище притягательное и отвратительное одновременно.

Впрочем, остальные посетители «Китовой глотки» были совершенно под стать своему кормчему.

Естественно, Конрад смотрелся среди них словно мышь на кошачьей свадьбе: не захотят, а схарчат. Сделать десяток шагов от двери до стойки оказалось вдруг слишком сложным делом – будто к каждой ноге пристегнута была пятисотфунтовая якорная цепь.

Хозяин таверны – Янис, как назвал его Гай, – встретил Конрадово приветствие совсем нерадушно.

– А ты чей, чтоб тут шхериться? Вроде б я тебя раньше на причалах не видел.

Слева тотчас подошел – вразвалку, неторопливо – молодчик в вязаном жилете и в толстых матросских штанах. Гонял по углам рта длинную желтую щепку. Еще кто-то образовался сзади, отчетливо задышал в шею.

– Так кто, говоришь, тебя направил? – снова переспросил Янис.

Конрад, впрочем, мало-мало, но знавал эту публику. Не любил, но знал. Потому оперся о стойку и проговорил с оттяжкой:

– Ты б, хозяин, плеснул сперва в кружку, а потом бы уж и локти мне заворачивал. А то ведь – как дохнет тот вон добрый парень, что позади меня, – и кто ж тебе тогда монету скинет?

– Ну-ну, – пробормотал одноглазый, но кружку с пивом – придвинул.

Пиво и вправду было неплохим, а уж как для Стаббовых причалов – так и волшебным. Отпив пару глотков, Конрад положил ладонь на стойку, убрал: осталась двухкроновая «угрешка», отчеканенная на рождение наследника Его Величества.

Человек за спиной Конрада хмыкнул и сразу отошел, а мужик в вязаном жилете слегка расслабился.

– Так, – сказал Янис и осторожно, словно паука, ткнул «угрешку» пальцем. – Значит, веселые детки, золотые охламоны… Чего сегодня надо?

Конрад приглушенно кашлянул: горло вдруг перехватил непрошеный спазм. Все как-то… повторялось, вот. А снова попадать в эту трясину ему ой как не хотелось.

Но отступать…

– Клебана Шнорхеля. На два слова буквально.

– Я представляю, – негромко произнес Янис, – что это будут за два слова. А ты точно не из «каракатиц»? А то б мы тебя в сортире притопили – не до смерти, но так, чтобы помнил. Все развлечение. Или, может, от людей Шульца? Очень уж он нас теперь любит, ночами, говорят, не спит… Людей недавно присылал: мол, вам четверть навара, а я вас в городе никому тронуть не дам. Только ж нам на город, сам понимаешь, ложить. Город – он сам к нам приходит, как припрет. Ты же вот… Ладно, – оборвал себя. – Посиди-ка пока что там, под стеночкой: поглядим, чем помочь сумеем.

Под стеночкой уже сидели двое – вида довольно угрюмого и живописного при том: хоть сейчас на страницы. У Конрада даже рука за несуществующим блокнотом потянулась – зарисовать. Один чистил ногти широким коротким «рыбьим другом», которым рыбаки потрошат улов. Второй просто потягивал пиво, но кружку держал в горсти, словно стакан, только венчик выглядывал. Наверное, Конрадову голову смог бы без труда обхватить, словно орех, пальцами.

В общем, Конрад возражать не стал: место ведь ничем не хуже любого другого. Охранники попались неразговорчивые, за что им можно было лишний раз сказать «спасибо».

Янис долил ему, и Конрад сидел теперь, глядя поверх голов, и неторопливо прикладывался к кружке. Примерно так же (только не до, а после) он сидел два года назад – в Горелой Слободе и совершенно стеклянный при том. Прошлого уже не существовало, а будущее расползалось в ладонях ветошью. Не осталось ничего, к чему стоило стремиться, – он видел это, пережил так явственно, что… Доза бобов оказалась слишком большой, он и не знал тогда, сколько для него будет – в меру; мир приобрел нехорошую отчетливость, и жить в этой отчетливости не хотелось совсем. Наверное, он так и подох бы в переулках Горелой Слободы, с ножом в брюхе или с разбитым черепом, когда бы не Бруно – тот самый, что подает нынче закуски в далекой Греции. «Пьешь, – сказал Бруно, обнаружив его в какой-то совсем уж мертвой забегаловке. – Правильно делаешь. Пей, а там и весь Кето пусть летит в тартарары». Потом взял и себе ужасного сизого пойла, которое здесь называлось «торчок», и сел напротив. Сидел молча: долго, глядя куда-то мимо Конрада. «Фокс исчез, – сказал наконец. – Совсем. Никаких следов. Будто и не было. Даже старуха Клара делает вид, что не помнит такого. Но ты – пей, пей». И Конрад – пил. Голова была легкой и прозрачной, все еще полной образов и видений, но они – уже не летели лавой, грозя смять и уничтожить самое «я», но толклись поодаль, где провел границу «торчок». Конрад не мог объяснить, почему и как это происходит, этого вообще нельзя было объяснить – только прочувствовать. И вот он сидел, пил и чувствовал. А Бруно – говорил. Слова Бруно проскальзывали в малый зазор между толковищем образов и огненной полосой охранительного заклинания, выставленного «торчком», и – падали куда-то вне зоны видимости. Конрад вроде бы даже кивал головой, но смысл ускользал. Потом мир вдруг провернулся на своей оси и с отчетливым щелчком встал на место. «Фокс исчез», – громыхнуло, и он окончательно пришел в себя. Пришел в себя, чтобы впасть в депрессию – не спасительную уже, но ту, выход из которой он сумел найти очень нескоро. Если то, что он нашел – вообще было выходом.