Перегной - Алексей Рачунь

Бедные, невежественные люди. Действительно, сон разума рождает чудовищ. Таких, как Федос или его кореш Анатолий. Да уж. Походу и в школе дети ненадолго. При таких раскладах.

— Слушай, Петро, — спросил я Изынты, — а ты своего—то видел после этого?

— Кого?

— Ну, ребенка.

— Та ни. Они ж прячут. Как я его увижу. Та особо, знаешь, и не тянет. Оно б сразу же в руки его взять, попеленать, понянчить, а так що…

— А сколько это времени назад было?

— Що? — Переспросил недогадливый Изынты.

— Ну, радение где ты…

— Та лет 10 назад уже…

— То есть ребенок уже большой… А знаешь что, приходи в понедельник к школе. Там у окна куст снаружи  есть, из—за него весь класс видно. Может и углядишь свою кровиночку. Если интересно конечно.

Изынты, задумчиво разливая, протянул — та оно конешно интересно, та вроде можно, тилькы що ж это ж, вдруг узнаю, и що тогда. Как жить потом, Витька?

В это время,  внезапно, как повестка в военкомат, на двор нагрянула компания в виде Полоская и Щетины. Они были слегка навеселе и искали общества. Увидев, что мы пьем, они загоготали,  заобижались  и объявили нас тихушниками.

— Та не, — оправдывался простодушный Изынты, — мы не тихаримся. То мне тут Витька ребусы загадывает.

— Какие  ребусы, — располагая на столе угощение спросил Щетина.

Я отмахнулся, но общество требовало. Пришлось колоться.

Мужики сидели в задумчивости.  Полоскай открестился от участия в радениях. Щетина  расстроенно высчитывал, сколько лет исполнилось его вероятному ребенку.

— А мужики—то не знают. — Наконец произнес вслух Щетина.

— А узнают, так прифигеют. — Добавил Полоскай.

— Та не говори. — Расстроенно поддакнул Изынты. — Жили—жили, не тужили…

— А тебе чего, Витька, нужно — вдруг спросил Щетина.

— В смысле?

— Ну чего ты лезешь в каждую дыру затычкой?

— А я чего? Я просто предложил — кому интересно приходите к школе…

— Да я не про это.

— А про что?

— Ну как. Ну и про это тоже. Но больше—то вообще.

–  Что—то ты дядя Коля, заговариваешься. Давай напрямик. Какие претензии?

— Ну, напрямик так напрямик.  К нам  в артелю нашу,  тебя приняли? Приняли.  И без тебя нормально жили  не тужили, ну да ладно.  Парень толковый, шустрый, не помешает. Тебе мало стало дак ты на верхних насел, на Нагорновских, в школу их охомутал. Они тоже жили не тужили, все нормально было,  нет, ты их с уклада сковырнул.  Потом Толяна сковырнул,  нашего покупщика…

— Так, интересно. Дальше что?

— Далее тебе мало стало — ты в душу полез.

— К кому это я в душу полез?

— Да к нам. Чего ты прошлое бередишь. Натащил детей в школу и теперь нас грехами  прошлыми усовестить  хотишь.

— Неправда.

— А що неправда. — Вступил в разговор Изынты. — Как есть правда.  То я жил на спокое. А теперь совесть мучает.

Я разлил. Мы выпили молча, не чокаясь. Разные мысли крутились у меня в голове.

— Вы это зря, мужики. — Начал я. — Будь я на вашем месте, я бы наверное также себя повел. Мы ведь мужики, самцы. Ну сблудил с девкой, чего такого—то. Подумаешь. А если там какое продолжение — так если девка не настаивает, ничего не говорит, то это её выбор. Или её родни. Таких случаев в мире каждый день сто тысяч. Я же тоже, было дело, под эту забаву подписался. Но не могу сейчас, не могу! Любовь у меня. Потому и попросил вон Петро…

Мужики сосредоточенно молчали. По ним было видно — им есть что возразить. И уж лучше бы они возразили чем вот так молчать. Это молчание просто добивало.

— Я даже не знаю, как бы я действовал, будь на вашем месте. Наверное бы тоже забыл про своего ребенка, что он вообще есть на белом свете и зажил бы…

Мужики еще больше помрачнели.

— Да я ведь просто предложил, не в назидание, а если у кого какой интерес. Из любопытства, так сказать. Приходите—смотрите.

— Знаешь, Витя, я однова как—то в зоопарке был. Из любопытства… — Щетина встал и вышел из—за стола.

— Що—то как—то меня у сон клонит. — Деланно зазевал Изынты. — Вы сидите, а я  прилягу.

Изынты было ушел, но потом вернулся. Налил себе полстакана горилки, выпил, закусил салом, отдышался и сказал. — За наш уговор хочу сказать, Витька, щоб без непоняток потом. В общем это… Старый я стал, Витька, для таких делов. Ты уж там сам… А я тебе не помощник.

Петро ушел, уже окончательно, а мы с Полоскаем остались. Вовка только виновато развел руками. Мол, видишь, как оно все брат, получилось. Мы еще выпили, но разговор не шел.

Угрюмое наше застолье  тонкой иглой пробил  звонкий,  в оттяг,  клич журавля. Он звенел и летел, куда—то туда, в неведомую даль, вослед вставшей на крыло стае. И, отзвучав здесь, на земле, отлетал в небо и там пронзал собою наливной красный закат и растворялся в нем, как растворяется в мире, постепенно глохнув, колокольный звон.

И также  как после звона, становилось вокруг тихо—тихо, как может быть тихо только тогда, когда отзвучала, растаяв,  радость беззаботной жизни. 

8.

За выходными настали будни, а будни положено проводить в трудах.  С утра я колол дрова на зиму, а после обеда помогал Кочуманихе, моей спасительнице,  стаскивать в погреб  картошку.  Таскал не спеша, не надрываясь, аккуратно. А куда спешить.  Но Кочуманиха отчего—то вдруг засуетилась и куда—то засобиралась.  Сначала она  мелко затрясла  лапками, заелозила ими по полу, нашаривая раскатывающиеся из под рук картофелины,  потом заохала и закряхтела.

Я же, наоборот,  отстранившись от суеты, заработал еще более степенно. Каждую картофелину брал, оттирал от самых мелких частиц грязи, оглядывал на предмет соответствия калибра, и, как бы с сомнением кидал в ведро. Не спеша наполнив ведро шел с ним к мешку и обстоятельно ссыпал. После приподнимал мешок, на весу его потрясывал, глядя, как сквозь пробивающиеся через мешковину солнечные лучи клубиться внутри мешка пыль. Затем  опускал мешок наземь и стоял в раздумье около — дескать, пора начинать другой мешок или подсыпать еще ведерко.

Всю эту волокиту я устраивал специально, тянул, что называется, резину. С чего вдруг Кочуманихе стало куда—то нужно? Сходила во двор, переговорила о чем—то с соседкой и засобиралась.  А ведь ходила, перед этим, по избе, держась за бок и едва волоча ноги.  Привздохивала да покряхтывала, кляня погоду, старость и судьбу.

Вот и тянул я специально время, ловя поживу в  кочуманихинском нетерпении. В деревне на такие вещи моментально вырабатывается рефлекс. Типа  стойки на утиный выводок у хорошей охотничей собаки. Только видишь лишнюю суету, лишние движения и все — тянет тебя туда неумолимой силой, если уж не поучаствовать в событиях, то хоть глянуть на них одним глазком. И это не праздное любопытство и не порочная страсть копаться в чужом белье.   Это черта бедной на события деревенской жизни, это дремлющее свойство ума, тяга к новым знаниям и впечатлениям. Осуждать это нельзя. Это нужно понять и принять. Потому что, пожив немного в деревне, сам становишься таким же.

И я, замедлив ход работы, тянул теперь из Кочуманихи жилы, играл на ее нетерпении стараясь выпытать, что же она задумала. Наконец она не  выдержала:

— Может завтре картошку—от в голбец доспускам?

— А чё так, баба Груша?

— Дак чё, ничё.

— А чё ни чё то? Давай сёдни — я  втянулся в эту просторечную деревенскую игру словами.  «Ты чё? А ни чё! А чё ни чё—то? Чё да ни чё — другие вон чё, а я ни чё» — местные кумушки могут  разговаривать таким образом долго—долго, передавая  только мимикой и интонациям массы разнообразной информации.

— Чё  сёдни—то, завтра конец света чёли? — Парировала бабка Кочуманиха.

— Конец, не конец, а меня другие завтра дела, некогда мне.

— Чё за дела?

— Да ни чё! — Огрызнулся я. Кочуманиха меня переигрывала.

— А чё? Приходи тогда завтре. — Развивала она наступление.

— А седни чё?

— Да ни чё.

— У тебя дела чтоли ли чё ли? — Попер я в открытую.

— Да, дела. Как сажа бела. — Наконец—то отмахнулась Кочуманиха.

— А чё за дела—то. С утра ведь не было. Тебя ж вона как крючило?

Кочуманиха побелела лицом, затрясла брылами, сжала в гузку морщинистые губки, что было верным признаком злости и раздражения и, наконец, выдала.

— Ты што, сарданапал этакий пристал лишай чисто, помог бы лучше «баушке», обдерут ить всю рябину вкруг деревни сморгнуть не успеешь.

— Какую рябину, Баба Груня,  кто обдерет. Кому она нужна?

— Дак как кому, известно кому, дружку твоему, Вовке.