Перегной - Алексей Рачунь

У меня вертелась в голове одна мысль.

— Как думаешь, Миша, Толян, он имеет на Федоса влияние?

— А чего мне думать, — грустно усмехнулся Могила, — на поминках не думать надо, а скорбеть.

— Это ты мне в упрек что ли? Зря. Сам ведь меня с похорон на разговор к Федосу и отправил.

— И это верно, — вздохнул Миша, — и скорбеть надо, и  жить тоже. И помирать,  и род продолжать. Все нужно. — Миша многозначительно глянул.  — Диалектика, мать её. Чего зенки пучишь? Не думал, что я слова такие знаю?

— Да, не ожидал…

— Ну и ладно. Много будешь знать, особенно о людях, особенно о тех кто рядом, состаришься раньше срока, совсем как я, — Могила опять грустно улыбнулся, — а таким тяжело смерти  дожидаться, ох и тяжело.

Я подумал о том, что я в сущности, ничего не знаю, об окружающих меня людях. Полоскай и Щетина — они точно местные, Толян — местный, но уехавший. А все остальные, Могила,  Изынты, Трубка — такие же, как и я, бичи, сорняки неизвестно каким  ветром  занесенные, и пустившие здесь корни. А, значит, скорее всего уже «попользованные» Федосом.

— Это ты к чему, я не понял что—то? — Зашел я в тыл Могиле.

— Агафья—от, говорю, царствие ей небесное, хорошую, говорю, жизнь прожила — что ей надо знала, чего не надо — не ведала. — Миша явно съезжал с темы. —   Хлебанула, конечно, через край, это как водится, и горюшка, но и доли бабьей, доли сладкой тоже сполна отпила. Отжила свой век, можно сказать, в миру с собой, без мятежа душевного. А тем, говорю, у кого душа раньше срока стареет, тяжело жить на свете. Душа к краю подошла, а у кого и за край заглянула, а тело жизни просит. Душа туда просится, а тело тут, как гвоздем прихвачено. Прямо как к кресту. И оттого маетно.

— И ты видел, что там за краем?

— Может и видел?

— И каково там?

Могила долго молчал, мусолил губами стебелек, смотрел перед собой незряче, как смотрят прижав глаза вплотную к мутному бутылочному стеклу и когда я, утомившись ждать, уже начал отвлекаться,  вдруг сказал.

–  Там так же все, как здесь, только если безрадостно, то уж совсем без просвета,  а если уж веселье — то до исступления полного, и остановиться нет сил. И если сил нету — то и никогда, никогда уже, не будет. А уж если силы есть, то безмерные и навсегда. Совсем, совсем навсегда. А нафига тебе силы, если они навсегда? Без конца, а значит и без смысла?  Вот что там за краем.

Могила помолчал еще, я все ждал, что он еще что—нибудь добавит, но он только сказал: Вот, как смог, значит, описал. Более не могу, извини.

— Что же, и рая и ада там тоже нету?

— Нет. — Просто ответил Могила. — Они здесь. И рай и ад.

— Здесь, на земле?

— Почему на земле, вот здесь. — Могила прижал кулак к сердцу. — И оттого что ты выберешь, будет  зависеть твоя жизнь. Самому решить надо — где ты живешь. В аду или в раю. Кругом тебя тьма и чернота. Злоба и зависть, а ты подберись, толкайся, пихайся, а душу не пачкай. И проживешь в раю. А бывает — ты на злате обедаешь, розовой водой умываешься, благоухаешь ароматами, а из твоей души вонь и смрад источается. Всех ты ненавидишь, всё тебе не по нраву. Вот это и есть ад. Ад самый страшенный.

Миша говорил интересно и свежо. Говорил он понятно, но понятность эта не уяснялась. Слишком она была проста, эта понятность, слишком свободна от условностей. И от этого не принималась до конца сердцем.

— Да ну, ерунда какая—то, ты уж Миша меня извини. Если там ни ада ни рая —  зачем же душе туда стремится? Зачем, если там все без оттенков — белое, белее белого, черное чернее черного и конца и края этому нет.

— В том—то вся и загадка, паря. В том—то все и дело. Может быть потому, что чистый рай и чистый ад для души — это крайности. По жизни то и того и другого намешано так, что не разберешь чего больше, чего меньше. Душа кривится и загибается. Ну и где ей разогнуться, кроме как не в вечности. А может еще что. Не объяснит тебе никто. Ни косноязычный Могила—Мишка, бывший интеллигентный человек, БИЧ, попросту, ни красноречивый профессор философии. Никто. Только уйдя туда насовсем, без компромиссов, без подглядываний в щелку можно узнать ответ.

Вот и получается, что  заглянув, до срока, в щелку уже не успокоишься никогда. Как будто тебе загадку загадали, ты все ответы перепробовал, и все они неверны оказались. А тот, кто загадку загадал, только дразнится, а ответ не дает. Потому и страдаешь. Потому и счастливы люди, свой срок отжившие, все в свой срок познавшие, и в свой срок умершие. Праведные, как наша Агафья. У нее и ада и рая в пополам было. И, думаю, там всего в пополам будет.

 И пусть им и земля будет пухом, в каких бы камнях их не схоронили. А уж у Агафушки—от в могилке землица совсем уж невесома. Хорошее место выбрали. Ну, лей за нее еще что ли. Хоть душа и не согреется, а все кручина под бражку посветлее как—то,  все почище.

Мы выпили, посидели, покурили.

 Каждый думал о своём. Я пытался думать о том, что сказал мне Могила, но как—то не выходило. Получалось, что надо жить, как живется. Только так и никак более.

— Миша, слушай, а как тогда надо жить, чтобы вот так, как Агафья. Что делать надо?

— Что делать? Надо просто любить.

— Кого любить? Что?

— Всё. И всех.

Вместе с этой простой истиной  хмельком ворвался в голову теплый ветерок и захороводился светлой, как золотая осень, грустью. И стало в душе светло и тихо. Как и подобает быть  душе на поминках по хорошему, ушедшему в срок, в продолжение земного пути человеку. И ушла скорбь, как отлетела на небо душа светлого человека Агафьи. Осталась лишь прозрачная и легкая пустота. А значит, все было правильно.

С утра меня что—то  подбросило и  вынесло на воздух, на улицу. И, прямо с крыльца повлекло неумолимо за калитку. Потащило, невзирая на обычную похмельную леность некое устремление духа. Какая то уверенность в том, что  предстоит завершение  недоделанной работы. Странно, еще не было никакой загадки, еще мозг слабо трепыхался в тенетах утренней полудремы, а ощущение отгадки уже было.

Кто—то назовет это  провидением, кто—то мистическим знаком, а кое—кто посчитает шилом в задницу. Мне же было без разницы, ноги сами вытащили меня  за околицу и тут встали, не желая более никуда идти. И предчувствие тоже меня покинуло. Все, прямо как в тех анекдотах про ковбоя и его внутренний голос. Ну и чего мне теперь тут делать. Бродить, как одинокая гармонь, в полях до рассвета. И чего дома не сиделось, чего в такую рань меня подорвало?  Чего мне вообще не живется. Вроде бы, в кои то веки, никому ничего не должен.

Туман стелился и мялся над Молебной, как взбитое одеяло. Деревня еще лежала в дрёме, хотя уже слышались звуки  сладкого пробуждения. Там брякнула калитка, здесь звякнуло ведро,   кто—то лениво откашлялся по пути в уборную. Тёсовые крыши выплывали из тумана, блеснув на утреннем солнце серым от времени горбылем, словно чешуей, и опять заныривали в его теплое молоко. И кажущаяся бесцельность моего раннего утреннего подъема исчезла под зарождающимся в груди восторгом. Эх, хорошо все таки у нас в  деревне. Век  отсюда никуда бы не уезжал.

Захотелось что—нибудь отчебучить. Прокатиться кувырком по сырой траве, сделать стойку на руках, попрыгать и побегать. Да просто — зарядку сделать, в конце концов. Я пару раз подергал руками и ногами, повертел дурачась, задом и стал делать наклоны. И прямо так, в наклоне и замер от испуга, услышав за спиной звуки. Впрочем, почти сразу же у меня отлегло. Звуки оказались характерным федосовским покашливанием. Он не изменил своей привычке подступать внезапно, как западло.

— Ты чего, Витюшенька, по холодку кочевряжишься? — ласково спросил он только я распрямился.

— А тебе, дядя Федос, чего не спится?

— Так ведь кто рано встает, тому бог подает, Витенька.

— Ага. Мне он видимо тебя подал, коли встретились.

— Как знать, как знать. Глядючи на твои пляски виттовы испугался я. Думал демоны тебя обуяли, вот ты тут на травке и корчишься.

— Да не, дядя Федос. Это зарядка называется.

— Кака—така зарядка?

— Зарядка. Упражнения такие для здоровья.

— О здоровье все печешься. Это хорошо.  О душе бы еще позаботился.

— Дядя Федос, давай не будем. Душа, она материя тонкая, и не тебе в неё лезть. Ты просто мимо шел, или специально меня искал?

— Больно надо, — подобрался Федос, — искать тебя. Чести много. Мимо шел. А как тебя завидел, подумал, чего бы не подойти, не поздороваться. Не спросить — чего это меня Витюшенька избегать стал. Чай не чужие друг другу.

— Чего это я тебя избегать вдруг стал?

— Ну как чего. Тебе Могила вчера ничего не передавал?