Перегной - Алексей Рачунь

— Ты што, сарданапал этакий пристал лишай чисто, помог бы лучше «баушке», обдерут ить всю рябину вкруг деревни сморгнуть не успеешь.

— Какую рябину, Баба Груня,  кто обдерет. Кому она нужна?

— Дак как кому, известно кому, дружку твоему, Вовке.

 Вот дела. Зачем Полоскаю рябина. Походу кто—то с ума сошел. Толи я, толи Кочуманиха, толи Вован. Ничего не понимаю.

— Так, баба Груня, без паники. — Скомандовал я. — Рябина Вовке нужна, а ты то тут причем.

— Дак обдерут ведь всю рябину?

— Кто, Вовка?

— Ты больной ли чё ли? Какой Вовка? — Кочуманиха смотрела на меня с жалостью, как на убогого, — Вовка твой, говорю, рябину у всей населении  «скупат».

Было ясно, что дело разгорелось темное. Надо было идти и выяснять в чем подвох.

Возле балка развернулось диковинное зрелище.  На перевернутой к зиме лодке с важным видом сидел Полоскай. Перед ним стояла  небольшая бабья очередь. У всех в руках  была разнообразная тара; у кого небольшая банка, у кого туесок, у кого котомка. В них была рябина.  Полоскай деловито принимал из рук очередной старушки урожай, строго его оглядывал, закидывал пару ягод в рот, сосредоточенно жевал, сплевывал, что—то отмечал гвоздем на небольшой дощечке и ссыпал ягоды в одну из стоявших перед ним двух корзин. После чего возвращал тару, что—то строго говорил и махал, ну чисто по—барски, ручкой, дескать, отойди.

Отошедшие толпились тут же, в сторонке, переговаривались, поглядывали на сдающих, сосредоточенно что—то прикидывали. Преобладал, в основном, женский пол. Внимательный наблюдатель мог бы заметить, как, несмотря на разлившееся в этот день  безветрие, по всей деревне  колышутся и трясутся многочисленные кусты рябины. Это дети спешили собрать нечаянно ставший кому—то нужным урожай.

— Ты чё творишь, Вован? — Отведя под локоток в сторонку приступил я полушепотом к допросу, — У меня Кочуманиха чуть с ума не сошла. Вовка, говорит, там у всей деревни рябину скупает за огромные деньжищи, а я тут с тобой картошку перебираю.

— Дак чё, скупаю — расплылся в щучьей улыбке довольный Вовка.

— А нафига? И, самое главное, на какие шиши?

— Дак это. — Неопределенно, все с той же самодовольной улыбкой ответил Полоскай. — Ибо…Ибо я винокур — наконец сформулировал свою мысль Полоскай.

— Ты, винокур, ты уже рябины скупил, на целый ликеро—водочный завод хватит.

— Ха, так хорошо ить — засмеялся не к месту  Полоскай.

— Чё хорошего, баран, чем ты с бабками расплачиваться будешь, натурой?

— А чё, могу и натурой! — Опять заржал довольный Полоскай.

— Нет, ну все же?

Полоскай только довольно ржал и с тоской поглядывал на очередь из начавших волноваться бабок.

— Так, Казеиды, ну—ка, отошли от корзин на два шага взад, я кому грю, — вдруг, невесть откуда взявшимся начальственным голосом рявкнул Полоскай, — ну, нар—роод, только дай слабину, вмиг добра лишат.

— Да ты никак нетрезв, друг мой?

— Ну, есть малёхо, спохмелился. Я грю, взад отошли счас же, Пельтобатрахии. Ну, нарр—роод, так и норовят упереть, чё им не принадлежит. Таким хер во рту не забывай, откусят и на пельмени пустят. Я это, Витька, дела у меня, видишь.

— Какие такие дела, Вован?

— Ты че пристал, Витька, — взъерепенился Полоскай, — не видишь, я торг веду. Как Садко, купец новгородский.

— Подожди, подожди, — удержал я за рукав   новодельного Садко, так ты чем расплачиваться  будешь за рябину?

— Слышь, Витька, — неожиданно вскипел Полоскай, — веришь—нет, но я тебе щяс ёбну! Вот возьму и ёбну. Тебе вчера мало объяснили.  Чё ты приебался. Откуда ты нахуй такой здесь взялся вообще? Хули ты всех всему учишь, как жить, чем торговать, как, чё, тык—мык. Нахуй ты вообще сдался, а?

Не, ты мне конечно друг, Витек, не обижайся, но заебало блять уже невмоготу. Один ты правильный, один ты, ёмана, все на свете знаешь. Да мне, если честно, пофигу, как я с ними буду расплачиваться, понял! Я торг веду, я в почете сегодня у народа, мне хорошо, мне радостно и душе моей лестно. Потому, скисни, понял.

Я понял. И не стал мешать. Каждый человек имеет право на свои несколько мгновений славы. Каждый должен быть обласкан, хоть ненадолго ее холодными лучами. И пускай свет её нисколько не греет, но на душе от этого ненадолго становиться теплее. Главное чтобы потом, когда свет рассеется — душа не изменилась к худшему.

Полоскай продолжал торг. За сушеную рябину он назначал одну цену, а за свежесорванную  — почти в половину меньшую. Он обнаруживал удивительные познания в области ареала произрастания рябины и отличал на вкус рябину, собранную за деревней, как он ее называл «заоколичную», от рябины, собранной из палисадников. Он умел отличить сорванную ягоду от падалицы и за все назначал разную плату. Он торговался и спорил, он вскакивал и садился, бегал вокруг лодки кругами и отворачивался, махал руками и что—то доказывал выбрасывая перед очередной бабулькой различные комбинации пальцев. Наконец, бросал шапку оземь, соглашался на цену, выцарапывал что—то на дощечке, показывал ее второй высокой договаривающейся стороне, принимал, аккуратно и осторожно, как бесценный дар, тару и ссыпал в корзину. Он в этот момент был полностью поглощен своею игрой, он был растворен в ней, он в этот момент по настоящему жил, а не существовал. И мне было жаль его. Потому—что скоро рябина, а вместе с нею и игра закончится. И опять начнутся будни и опять начнется существование. И в то же время я был за него рад — он узнал, что такое жизнь, он ощутил ее вкус. А значил, получил надежду. И с ней, выходит, обрёл мечту.

И я завязал себе на память узелок — обязательно перед ним извиниться. А то я что—то действительно много куда лезу. Тут он прав.

 А торг продолжался бы еще долго, ибо рябиновая буря в палисадниках и не думала стихать, но чуткий глаз Щетины, невесть  откуда взявшегося, разглядел что—то вдали.  Он скомандовал, тихо и властно — Вовка, кончай цирк, сворачивай базар, гости едут.

И действительно, облако пыли все разрасталось и теперь даже я видел, как спускается с горы в деревню странный кортеж. И тотчас смолк базарный шум и многолюдность сменилась пустотой. Полоскай растерянно щурился и разводил руками, а потом поник. На вечереющем берегу остались только пятеро мужчин, да краснели ярко две больших корзины с рябиной, как напоминание о коротком, но шумном празднике.

Облако пыли неумолимо, как лавина катилось с горы. Оно создавало из своих рыхлых форм разные очертания, и, наконец, приобрело неожиданную для всех форму. Сначала оно разделилось на  два плотных сгустка,  потом эти сгустки,  приблизившись на удобное глазу расстояние, остановились вдруг, замерли и остались на месте, а из себя исторгли, как передовой отряд, Толянов грузовичок, а за ним потрепанный внедорожничек. Он ехал позади грузовичка, но не след в след, а деловито рыскал из стороны в стороны, и шарил своими яркими фарами впереди себя.  Шарил хозяйственно, домовито, как будто новоявленный хозяин осматривает, сразу после покупки,  новый дом. Было  в этом внедорожничке что—то от хозяйской доскональности и дотошности, что—то этакое, от чего всем остальным враз становилось неуютно и тревожно за будущее.

Это было заметно и по товарищам моим, подобравшимся, посерьезневшим, сосредоточенно курившим и смотрящим неотрывно на приближающуюся кавалькаду. Только Полоскай, доморощенный  Садко, все более отходящий от куража и пожираемый тяжким хмелем сидел над своими корзинами, тяжело подперев одной рукой голову, а второй бессмысленно перебирал ягоды.

А заморские гости, между тем, не торопились явиться.

— Здорово, братаны! — Прозвучал бодрый голос оттуда, из—за яркого света фар двух машин, охватившего нас полукольцом.  Этот свет слепил и не давал рассмотреть визитеров.

— Я говорю здорово, орлы.  Так, молчание. Непорядок  в танковых войсках. Будем значит заниматься строевой подготовкой, чтобы, значит, на приветствие военачальника, ёпа, отвечали слаженно и молодцевато — здражла—блаблабла. Кто старший—то у вас,  я говорю, почему не докладываем?

Чьи—то жесткие руки вытолкнули меня на середину освещенного фарами круга, к лодке. Туда, где  медленно, как пораженный внезапной торпедой линкор, кренился Полоскай.

— Ты сам—то кто таков? Покажись — крикнул я  в темноту.

— И покажусь, дай только на тебя полюбуюсь, каков ты есть. Ты что ли тут пришлый?

— Ну я.

— Головка от магнитофона, бля, «Заря». Вот ты значит каков — ловкий, значит, и дерзкий.

— Я то может и дерзкий, только ты, походу, какой—то бздливый.  Чё ты там в темноте за фарами  прячешься. Выходи давай.