Перегной - Алексей Рачунь

Теперь предстояло стырить перегонный куб из школы, но это было еще полбеды. Потом его нужно было также незаметно вернуть.

Можно было конечно выпросить его у Софьи, благо химию она не преподавала, не было ни реактивов ни маломальской учебной базы, ни даже учебников. Но тогда бы пришлось долго объяснять — что да как, и Софья бы всего этого не одобрила. Она и на дизель—то смотрела, только как на неизбежное зло. Нет, куб  она бы не вытерпела. А врать я ей не мог. Нельзя врать святому человеку.

В общем я улучил момент, когда она пошла домой  к кому—то из учеников,  проник в класс и выкрал куб. А заодно и белый лаборантский халат.

И когда  я тащил  все это добро к Полоскаевой бане, повстречался  на  беду, мне Федос.

— Что Витенька несешь, куда поспешаешь — завел он разговор хитро косясь на мою поклажу.

— Да по делам, дядя Федос. Задумали  с товарищем ремонт дать оборудованию.

— А, ремОнт. РемОнт — это хорошее дело. А то я думал, грешным делом, ты уж прости меня старика за мысли крамольные, что ты где живешь гадить начал.

Я потупился на мгновение и Федос перехватил этот взгляд.

— Ведь как оно Витенька быват—от, живет человек, живет, вроде правильно живет, по—простому, при деле приставлен, ан вдруг начинает смердить и тухнуть аки труп. Это, значит душа у его издохла.

— Я, дядя Федос, правда спешу. Некогда мне. Ты чего это к нам забрел сюда, ищешь кого?

— Да вот, забрел. Давай—ка  на скамеечку присядем, под рябину—от, перетолковать мне с тобой нужно. Рябина—то ишь кака ободрана ныне. То не вороны её склевали, не птахи, то не ветер ее сдул, а дурь содрала ягоды. Понимаешь  про что я — спросил Федос кряхтя располагаясь на лавке.

Я тоже сел, засунув сверток под лавку.

— Чего прячешь—от, будто тать награбленное?

— Да так, чтобы не дай бог не разбилось, — отмахнулся я — стекло дюже хрупкое.

Федос нахмурился, но ничего не сказал. Я тоже молчал. Более того, достал сигареты и стал постукивать одной по ногтю, явно нарываясь и намекая.

— убери смерделку—от, знаешь ведь что не переношу — заворчал Федос.

— А что мне твой устав? Ты не у себя дома,  в Нагорной,  а вроде как в гостях здесь…

— Вона как! В гостях значит. Быстро ты, Витенька, в хозяева выбился. Быстро во власть вошел, я гляжу.  Я вот чего, значит. Анатолий, что тебя сюда немощного привез и на руки мне умирающего кинул, спаситель твой можно сказать, он обижен на тебя очень.

— Ну, коли он обижен, знать должен, что на обиженных воду возят, а мы на нем  — бензин — скаламбурил я.  Вопрос не обсуждается, дядя Федос, если ты об Анатолии и наших с ним отношениях.  Это не предмет торга.

— Вона как!

Федос растерянно молчал. Видно было по нему, что он не ожидал такого категоричного отпора. Теперь он собирался мыслью, явно не зная, что предпринять. Видно было что он не привык и не умел проигрывать.

— А насчет уговора нашего? — Коротким, как удар под дых вопросом пригвоздил меня Федос. И так же как после внезапного удара у меня пресеклось дыхание.

Долг есть долг. Не отдавать его — стыдно. Я рассчитывал на Изынты, но тот ясно дал понять, что он мне не помощник. Как мне не было стыдно, как не довлел передо мной предъявленный к выплате вексель, но  самому оплачивать его было нельзя. В таком случае едва—едва собранный сложнейший пасьянс грозил смешаться в кучу—малу. В набор кусочков для карикатурного паззла. Ведь стоит мне только исполнить свой постыдный долг, Федос обретет мощнейший инструмент шантажа и давления на меня. А там воспрянет и Толян.

 А потом, финальным аккордом, контрольным выстрелом, последним комом на могильный холм,  когда родится на свет плод позорной сделки,  меня добьют.

Просто предъявят Софье доказательство, кричащее и пищащее доказательство.

 Всё, абсолютно всё, чего  я добился, чего я достиг, все что приобрел и без чего нет жизни моему сердцу было теперь предъявлено к оплате неумолимым кредитором.

Вот так и заключаются сделки с дьяволом,  вот так и наступает расплата. И неважно, как выглядит кредитор — есть ли у него рога и копыта, воняет ли он него серою и свалявшейся козлиной шерстью, или на лице его благостная улыбка, а от расчесанной бороды пахнет елеем и ладаном — он потребует от тебя расплаты. И потребует тогда, когда ты всего меньше этого ждешь, когда ты уже грешным делом подумаешь что пронесло и прокатило. И бесполезно будет умолять об отсрочке или изменении условий. Их не будет.

И странное чувство тогда посетит тебя. Ты не будешь рвать волосы, не будешь клясть себя за то, что когда—то заключил сделку. Ты поймешь её неизбежность и ощутишь ее парализующую безысходность. И поймешь, что всё, что ты приобрел, все что тебе дорого — было заранее  включено в сделку и подлежит возврату. А тебе останется только горький пепел прожженной дотла никчемной жизни.

Ощутил и я. Я ловчил. Я уговаривал. Я просил отсрочки. Бесполезно. Я просил, как травмированный футболист просит у арбитра разрешения покинуть поле. Я просил замену. Все, что угодно.  Тщетно. От меня требовали оплатить долг. И тогда я отказал.

— Как жа так?

— А вот так, дядя Федос! Лучше никак, чем как нибудь.

— Тогда, — Федос насупился и подобрался, — детям хода в школу больше нет.

 — Ну да. Образование детям не нужно, потому что в Царстве Христовом и так все спасутся, кто блаженен и кроток, и умный и глупец.

— Так оно и есть. — Взревел Федос. — Не смей в том сомнения иметь, нехристь!

— Я то может и не имею таких сомнений, я может, вопреки твоему мнению в это и верую, не обо мне разговор. А вот ты предмет спасения детей торгом сделал.

— Что? Да ты…

— Что я? Что? Думаешь не знаю, чего ты сюда приперся.  Ты не за должком пришел. Долг для тебя  дело десятое. Долг для тебя — крапленый козырь. Его из рукава в последний момент тащат. А приперся ты сюда, гад хитрожопый, вот почему…

Меня прорвало и я выдал все, что  думал по поводу сложившейся ситуации прямым текстом:

 — Толян тебе возил продукты и вещи, которые вы сами производить не в силах, возил, из ненавистного тебе мира, от антихристов, а ты распределял и на том власть твоя стояла. Излишки, опять же, масло там, сыр он у тебя брал взамен и в городе продавал. У вас выгодный товарообмен был, все на мази. И еще, попутно, он у мужиков цветмет забирал, металлолом всякий. И обирал их безбожно, как липку. Им в разы, в десятки раз недоплачивал, а тебе переплачивал лишку. 

Выгодно тебе было, чтоб Антихристы за табачок тобой ненавидимый ишачили, да за дрожжи бражные. Выгодно это тебе, сучара ты бородатая, в первую очередь было, чтоб они спивались, скуривались,  да  в грязи и невежестве дохли. На таком различии и  морда твоя  святостью сияла и власть твоя крепла.

— Молчи, — взревел Федос и заколотил в ярости суковатой свое палкой по рябине так, что мы тотчас оказались осыпаны ягодами. — Дождь рябиновый, дождь кровавый то знак есть, — орал Федос, — божье тебе вразумление, что хулишь на спасителя своего. Кто тя из геенны вытащил, забыл.

— Помню. И за то благодарен до крышки гроба буду. Только тащил ты меня из корысти.  И корысть эта — свежая кровь. Да и приблудыша обратить — значит лишний раз силу святости своей показать пастве. Не так что ли? А как не вышло — ты меня сразу и за порог. Вот и вся твоя милость.

Я сглотнул, достал таки сигарету, закурил. И продолжил: наше с тобой отличие в том, что ты выставляешь себя всем миром, дядя Федос, всей его истиной, а живешь, на самом деле для себя. А я  живу для мира. Мне для себя ничего не надо, кроме счастья. Потому мы и не договоримся теперь. Прощай. Как—то в обход меня  теперь свои дела обстряпывайте.

— Уговор исполни. — Взревел мне вослед Федос.

— Нет. 

— На  нет и суда нет. Школу—от свою тогда закрыть можешь.

— Хорошо, закрою. А ты масло с сыром в землю зарой, дядя Федос.  Куда теперь тебе столько масла.  Только помни, дядя Федос, помни, если воистину веруешь, вот Он, — я показал пальцем в небо, — все видит. И как ты детей, как пятаки в размен пустил и все остальное.

Федос трясся и шипел: охальник, богохульник, испепелит тя сила божья, найдется и на тебя управа, — но я уже уходил.  А Федос все шипел, все плевался словами, все грозил и проклинал, и дрожал и трясся от бессилия. Вернуть он ничего не мог. Не мог ни принять меня, ни понять, ни подчинить, ни даже просто догнать. Как не может угнаться за молодостью старость только потому, что зашла уже слишком далеко и прошедшего не вернуть. Такой вот парадокс.

Я уходил и белый халат в моей руке, трепетал на ветру  как символ капитуляции противника. А противник боронил посохом красный рябиновый ковер, рвал и метал, а потом завсхлипывал.   Вокруг увядала осень и его безграничная власть. А мне в лицо дул вольный ветер и хотелось петь.