Перегной - Алексей Рачунь

— Кого это я обманул? Толяна что ли?

— Да хоть и его. Всех. Нас! Ты всё у нас украл.

— Что это я у вас украл, поясни пожалуйста. А то я запамятовал. Может лишний дизель? Может продукты? А может деньги, что вы брать отказываетесь.

— Да ты хуже чем украл. Ты… Ты все под себя забрал. Твои дружки—бандиты… Да ты сам… Ты сам бандит.

— Чего? Мои дружки?! Их Толян сюда привез.

— А мне похеру, поэл. Только до тебя здесь такого не было.

Щетину развозило все сильнее. Его уже несло во весь опор. То, что он нес было непотребной околесицей и ахинеей. Ну что ж, так даже интереснее. Как говориться, что у трезвого на уме… Я закурил.

 — Ты продолжай, продолжай, дядя Коля, очень интересно.

— А и продолжу. Ибо ты.

— Что?

— Ты всех нас аба…ты всех нас аба… ты всех нас обокрал, Витька, ты.

— Знаешь что, дядя Коля. Пошел—ка ты нахер. Нет, не так. Пойди, проспись,  а когда проснешься — пойди нахер.

Но Щетина меня не слышал, он смотрел вдаль, и из глаз его лилась умильная слеза, а из уст бормотание: Едет. Едет миленькой мой, друг мой Толька едет это. Друг мой лучший… Один он мне есть друг, один он меня понимат…

Я оглянулся. Еще пока очень далеко, в ночи, по склону Листвяного споя плясали огоньки — кто—то пробирался потемну к нам, в Молебную.

Да и хрен с вами, со всеми. Я сплюнул и пошел к себе домой. У меня есть дом. А вы все живите, как бог на душу положил. 

3.

— Случилось что? — как будто ждала, сразу же спросила меня Софья.

— А, ну их. — Только и махнул я расстроенно.

Она подошла ко мне сзади, обняла, склонилась над  лицом, пощекотала локонами нос. И сразу стало так хорошо, так уютно. Я сидел за столом, подперев голову руками, запахнутый в Софьины объятья как в плед и мне было хорошо. Лед обиды таял на сердце, и не хотелось  уже жить этой обидой, передумывать и переживать горькие слова пьяного дурака. Да ладно бы пьяного дурака. Они все там так думают — вот что самое обидное. Ну да бог с ними. Хватит. Не сегодня. Не сейчас.

Мягко светила лампа, не электрическая, а керосиновая, дизель на личные нужды мы не слишком расточали, ее дрожащий свет создавал вокруг нас мягкий, рыхлый шар — пространство любви и заботы друг о друге. И уходили прочь проблемы и обиды. Они прятались, как крысы по углам и затравленно глядели оттуда на сгусток нашей теплоты. И ничего не могли сделать. Потому что любое зло, оно бессильно  в такие минуты — минуты любви и нежности. В те минуты когда эта любовь и нежность не переходит в жаркую страсть, а просто превращается в обоюдное понимание.  И тогда не хочется уже больше  ничего. Только чтобы была лампа, только чтобы был ее мягкий свет, только чтобы были двое и чтобы они, обнявшись, молчали.

— А ты знаешь, — вдруг заговорила Софья, — в Нагорной, у этих, девочка такая хорошая у них, умничка, ну чисто ангелочек, у её мамы прозвище такое смешное еще, у них у всех смешные прозвища… В общем  у Панкратихи, корова околела.

— А, что? — Растерянно переспросил я и не дожидаясь ответа резюмировал. — Хорошо.

— Да что ж хорошего, дурачок. — Рассмеялась Софья.

— Да все хорошо. Все. Ты знаешь, я туда больше не пойду.

— Куда?

— На берег. К озеру.

— Я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму. — Притворно надув губки и смеясь одними глазами сказала Софья. — Я говорю, в Нагорной корова сдохла.

— Надоело. Хватит. — Продолжал я — сколько можно устраивать чужую судьбу, чужую жизнь, не заботясь нисколько о своей. Я ведь никому ничего не должен.

— Они, такие смешные, представляешь, считают, что это результат колдовства.

— Ну хорошо, пускай им деньги не нужны, зачем они им, действительно, но ведь всегда вместо денег можно взять вещами…

— Этот их старший, Федос, суровый такой старик мне сказал, про колдовство. Без чар, говорит и порчи здесь не обошлось. Панкратиха то сама только воет — кормилицу мол потеряла. Убивается чисто как по ребенку. И то, без молока  к зиме остались.

— Привыкли стадом, роем, как пчелы думать. Закоснели в своей мысли, ничего не соображают. Ну их к чертям собачьим.

— Ну да, я думаю, община прокормит, поможет. Они люди хоть и дремучие, но друг за друга держаться крепко и сострадание у них есть.  На то они и община.

— Слушай. Мы ведь с тобой об одном и том же говорим. — Вдруг осенило меня. — Бормочем, бормочем что—то, а друг — друга не слышим.

— Правда? А я и не заметила. Вот что — давай—ка пить вкусный чай, с вареньем. И просто болтать.  О всякой ерунде. Хватит уже о народе, о его судьбах, о его чаяниях. Хватит уже жить чужой жизнью, давай жить своей, тем более…

— Что?

— А что?

— Ну что тем более?

— Тем более… Что нас…  Вечер такой, хороший. Давай?

И мы стали пить чай с вареньем и болтать. Как приятели, как подружки. Наверное впервые после того, как все друг другу объяснили. Как—то не было у нас раньше для этого времени. Пройдя первую фазу нашей любви мы зачем—то бросились с головой в водовороты карьеры, как ни нелепо звучит это слово в крохотной деревушке. Мы доказывали что—то себе и обществу, искупали какую—то неведомую, перед этим обществом вину, исполняли мифический долг, улучшали жизнь — чью—то, но не свою. А надо было — наоборот.

 Но, как говориться, лучше поздно, чем никогда. И вот мы  подошли к этому итогу. Может быть, если  не последние события мы бы еще долго блуждали во тьме, стукались лбами обо что ни попадя, а друг друга бы так и не находили. А теперь,  так  удачно, наша любовь, наши отношения, перешли в новую фазу. Мы перешли из искрящейся и опасной всякими возгораниями фазы влюбленности, в фазу ровной долгой любви, в фазу уважительных семейных отношений.

И вот  она наступила и от осознания этого сразу же стало хорошо. Расхотелось думать о проблемах и захотелось просто жить, пить чай и смотреть на небо. А раз захотелось — мы оделись потеплее и пошли на крыльцо.

И тотчас нарушилась наша идиллия. Словно стены дома, свет лампы и кружевные занавески надежно оберегали нас от всех бурь и напастей внешнего мира. А теперь, мы оказались открыты всем ветрам и подвластны всем стихиям.

— Посмотри—ка, идет что ли кто? — Сказала Софья.

— Да, вроде.

— А чего потемну?

— А сейчас узнаем. Эй кто там у калитки трется, кто таков, почему не знаю?

У калитки было тихо, но потом опять засопело что—то, закряхтело, забормотало.

— Я говорю, кто там.  Мне что, за дрыном сбегать?

У калитки опять кто—то вполголоса заговорил, запшикал, заперепирался. Потом, в отдалении, но быстро приближаясь закачался, задрожал, замаячил неровный и неяркий свет. Это шествовал кто—то с фонарем. Наконец этот кто—то остановился у калитки и заводил фонарем из стороны в сторону. Стали видны чьи—то силуэты.

— На крыльце… на крыльце… с учительшей вроде как… — Доносился шепот. Кто—то из неведомых разведчиков докладывал подошедшему обстановку.

Я взял Софью за руку, а другой рукой нашаривал топорик. Я вообще противник подобных визитов. Хоть когда, а уж ночью тем более. И потому, на приступочке у меня  всегда топорик.

— Кому—то там не терпится  узнать каков я в гневе?

— Да ты никак на улице, Витенька. — Раздался слащавый Федосовский голос.

— А, вот там кто. Ты, дядя Федос?

— Я, Витя, я.

— А с тобой кто?

— Люди, известно кто. Мы только с людьми общаемся. Не с чертями, не с антихристами. Потому не бойся.

— Было бы кого бояться. Зайдете, или так  и будете толпиться. Нужда какая есть?

— Да уж лучше ты к нам подойди, милый сын, не побрезгай. Ноги—от небось молодые.

Я пожал Софье руку и отворил дверь в дом — иди мол в тепло.

— Нет, Марат, я тут постою. Не ходил бы ты к ним.

— Да брось. — Я заткнул сзади за пояс топор, прикрыл его бушлатом, подхватил «летучую мышь» и двинул к калитке.

За штакетником была целая делегация. Впереди, с фонарем в руке стоял Федос.  За ним растирала сопли по лицу Панкратиха. У нее и так—то по жизни было отталкивающее тяжелое лицо, не выражающее никакой мысли, никакого чувства, а теперь оно было просто отвратительным. Она и заплаканной то была, подумалось мне, не потому что страдала, а потому что так, вроде как, положено. Настала беда — надо выть. Радость наступила — можно глухо щериться. При ней состоял такой же тупой мужичок, по всему ее муж, только он в противовес ее дородности был как—то мелок весь, нескладен и вертляв. Весь какой—то в гармошку. Тот самый, что спорил с Софьей в школе. Он шмыгал носом и исподтишка зыркал по сторонам, как мелкий воришка на открытии ярмарки. Будто прикидывал, чем тут под шумок, можно поживиться. В общем не благостная это была парочка.