Перегной - Алексей Рачунь

В противовес им Федос  и два его спутника — в одинаковых окладистых бородах выглядели солидно,  я бы даже сказал — величаво. От мужиков исходило грозное  спокойствие, а из Федоса, через его лучистые морщины,  сочилась благость. Сочилась так  что морда его   прямо таки  просила  увесистого кирпича. Еще одна баба не представляла из себя ничего, так, серенький силуэт. Ничем не примечательная, обычная  утешальница, каких много вьется в минуты горя вокруг людей. Такие утешальницы словно грифы падалью питаются людским горем, маскируя его под сердобольность и, словно боясь разоблачения, ничем не приметны.

— Что привело вас, други моя, в столь поздний час? Зайдете или так поговорим?

— Да ни к чему нам заходить к тебе Витенька, ты лампу—от опусти долу, не свети в лицо, здесь потолкуем.

— Что, до утра ваши толки—перетолки подождать не могут?

— А горе, оно никогда не ждет, Витенька. Оно шарахатца—шарахатца, да как нагрянет. Вот и к нам оно нагрянуло, не спросив.

— Это корова что ли пала у Панкратихи? Наслышан, наслышан. Только я  тут причем?

— Дак ищщо у двух коров животы вздуты. Тоже падут  вскоре.

— Дядя Федос, здесь школа, а не ветпункт. Я здесь причем?

— И куры, бабы говорят, плохо нестись стали, тревожные какие—то. Кудахчут, квохчут.

— А мухи у вас  жужжат как прежде, или по иному?

— Мухи нас не интересуют, а вот овцы ныне к зиме худые.

— Ну так, дядя Федос, вызывай ветеринара из города, какие проблемы, Толян приехал…

— А на что нам ентеринар этот.  Он порчу отведет от нас или корову новую даст, ли чё? — Вдруг встрял вертлявый мужичок, муж Панкратихи.

— А ты кто таков вообще — дерзко спросил я его. — Я, вроде как, не с тобой разговариваю.

— Моя корова—то пала, поди не твоя. У тебя поди все хорошо. — С вызовом крикнул рыжий и скакнул вперед, вихляясь как духарящийся блатной.

— Ну корова пала, потому что она корова, а ты, рыжий, падешь смертью храбрых, хотя не бык, если быковать будешь, понял? Я не с тобой базар веду, падаль, глохни разом!

Рыжий тотчас скрылся за спинами  двух бородатых мужиков. Те, впрочем, никак не отреагировали.

— Дядя Федос, ты уйми раба божьего, пока он не преставился ненароком. Ишь как злоба—то из него прет. Совсем не по—христиански.

— Не о нем речь, Витенька. Он у нас да, мятущийся, беспокойный, трудна его дорога, но дорога у него правильная. Речь теперича о тебе, Витенька.

— Коли обо мне, веди, давай, речь, а не юли. А то подступил тут с коровами, курами. Чего хотел.

— Хотел о будущем твоем поговорить, Виктор. Долго ты ищщо у нас в деревне проживать собрался?

— Я не у вас живу в деревне. Вы меня выгнали, больше трех месяцев назад.

— И все же?

— Я собираюсь здесь жить столько—сколько нужно. По крайней мере пока жена моя, Софья, в здешней школе учительствует.

— Это когда же женой—от она тебе стала, что—то о свадебке я не слыхал. Без брака освященного это не свадьба, а блуд.

— Чья бы корова мычала, дядя Федос. Знаю я ваши свадьбы. Хороводики, обрядики. Мне и самому поу…

— Не о том речь. — Поспешно перебил меня Федос, — А о том,  что как ты у нас явился, все наперекосяк пошло. Как это объяснить.

— И что же у вас не так пошло?

— А то, что шли мы своим путем здесь, у подножия озера, шли мы своей жизнью всей, и молитвою, и стремлениями к светлому граду сияющему Китежу, к грядущему Царству солнечному, к царству Христову.  К раю. А пришел ты — и стали мы грязнуть в антихристовом зле и беззаконии.

— Опять ты, Федос, за рыбу деньги?

— Молчи! Не то велю тебя счас скрутить и рот заткнуть тебе поганый, чтобы не перебивал. Молчи. Не понуждай к насилию.

Федос перевел дух. — Сперва ты нарушил наш уклад, осквернил дом мой и гостеприимством нашим коварно воспользовался и испоганил землю нашу.

— Не аргумент.

— Молчи! Потом затуманил головы. Умы опутал дьявольскою сетью. Ввел детей наших в искушение, насадил в душах их лукаваго и под видом знаний внес в умы их неокрепшие смуту, недозволенные мечтания и антихристово вольнодумство. И стали дети наши, заместо светлого царствия, жаждать несбыточного, жаждать неведомого.

Федос нес ахинею, а  его спутники  кивали, как китайские болванчики.

— Отныне мы своих детей изымаем  из лап твоих злых и сообщницы твоей, злосмрадной  пророчицы и лжеучительницы Соньки.  И многих трудов будет  стоить  нам привести их в прилежание и послушание. Хотя и молились мы все это время об избавлении нас от напастей антихристовых.  Но крепок, хитер и коварен враг—сатана. Видя потуги наши и стойкость, через сглаз, наслал теперь мор и порчу.

— Так ты меня в порче что ли обвиняешь, Дядя Федос?

Федос ничего не ответил. Он обернулся к своим спутникам и заговорил с пророческими интонациями:

— Грядет антихрист. Вот слуга его. Явлен нам чтобы лишить нас пищи — через то наслал на скот наш порчу. Сообщница его явлена, чтобы лишить нас крова. Прельстя чарами ложных знаний, порушить наш уклад, нашу жизнь, дома наши  и воздвигнуть здесь престол сатаны.

Скоро будут явлены и другие слуги его. Явлены они будут для того, чтобы поставить его печать…

Я больше не мог слушать эту  ахинею и засмеялся. Даже не засмеялся, а захохотал. Смех чуть не валил меня с ног и свалил бы, как вдруг меня обдало сзади теплым воздухом, потом раздался приглушенный, но плотный шум, как будто на рощу налетел сильный ветер. Затем небо озарилось ярким, расходящимся сиянием. Я обернулся. В стеклах школы тревожно что—то отблескивало.

Мимо меня, снеся калитку, пробежал к школе Федос со своей компанией. Я припустил за ними. Мы стояли позади школы и глядели сверху, как у озера огромным факелом полыхает балок. Вокруг него тенями метались люди, кто—то отгонял грузовичок, на котором уже затлел тент. Кто—то бегал от пожара к озеру и обратно  плеща воду в огонь. Но огонь был такой силы, что ясно было — это все без толку. Балок пластал ровной свечой и она коптила и без того черное, непроглядное небо.

Федос и вся его компания, как стояли в ряд, так и бухнули на колени, прямо тут, на взгорке, возле спуска. Федос, вздев бороду вверх блажил:

— И упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику. Имя сей звезде «Полынь» и многие люди умерли от горечи.  Сбываются пророчества, дети мои. Близок час последней битвы.

Федосовские приспешники стояли на коленях, склонив голову, и  бормотали что—то беззвучное, тихое, едва перебирая одними губами. Им было страшно. Они были напуганы, не понимали что происходит и не знали что делать.  А я знал, что случилось.

Полыхнул Полоскаев самогон, спрятанный нами в схроне  под балком. Две десятилитровые бутыли, что выгнали мы с ним через перегонный куб. Я совсем забыл про него, но сейчас отчетливо вспомнил, что когда я уходил, бормочущий Щетина складывал обрубки очищенного кабеля в мешок. А потом он этот мешок ухнул в яму — обыденное дело. Зачем его аккуратно спускать, он же не картошка. Вот только лежали в яме нынче не кабеля, а взрывоопасные вовкины бутыли. Они, естественно, разбились.

Потом кто—то швырнул туда окурок и под балком пыхнуло в мгновенье ока. А дальше  рванули бочки с дизелем, которые скатили из Толянова грузовика по доске прямо к стенке. Мужики всегда так делали. Стенка была естественным препятствием на пути скатываемой бочки. Там они и стояли обычно до конца разгрузки. Но вот не достояли.

Так, или иначе, но там, в этот разрушающем пламени, могли быть не только вещи, но и люди. И хотя факел был такой силы, что не только людям, но саламандрам, окажись они внутри его, было бы  несдобровать,  что—то делать было необходимо.

Федос еще блажил что—то, указывая на меня, но я его не слышал. Я рванул к школе. На ее стене был собственноручно мной излаженный пожарный стенд: багор, топор, ведро, лопата. В темноте было не понять где что, все предметы сливались цветом с серой стеной. По отблескам пламени на металле я определил багор. Схватил. Рванул. Основательно закрепленный мной на гнутые гвозди, во избежание шалостей детворы, багор держался  крепко и не поддался.

Еще, на беду, вывалился сзади, из—за пояса топор. Я обернулся, на секунду, его поднять.  С двух сторон, располосованные заревом пожара на продольные лоскуты, приближались ко мне два бородача.

— Вы чего.

— Дак, это, — замялся один, — пособлять.

— Ну хватай вон топор с ведром, и беги к балку. А ты помоги мне багор отодрать.

— Ага. Счас. Дай—ка топор—от, я им ковырну.

Я отдал топор  и меня тотчас скрутили, заломив руки. А скрутив, тут же тюкнули обухом по голове. Обмякая и улетая в красно—черный, расслабляющий водоворот, я еще увидел перед собой злобно ухмылявшегося Федоса. Он то ли крестил меня, то ли показывал кукиш. Потом все померкло.