Перегной - Алексей Рачунь

— Но тут на всех деньги. На всю артель. Тут моей доли нету, я свою долю, считай, лишним дизелем взял. Для школы.

— И мы свою долю дизелем взяли для школы, да еще сверху сигареты и вещи всякие.

— И еще нам сверху деньгами приплатили. — Упорствовал я.

— Ну, тебе приплатили, ты и бери. — Упрямился Щетина.

— Да взял я уже, взял, говорю же тебе, дядя Коля, дизелем взял.

Дядя Коля, которому, по всему это уже надоело, запыхтел, и наконец выдал: «Сам дизелем взял, а нам деньгами хочешь выдать. Фантиками какими—то. Не пойму я, Витька, пределов твоих я не понимаю».

— Каких еще пределов?

— Да твоих. Хитрости твоей. Смысла не вижу. Чего ты еще удумал?

Так и не добившись ничего от Щетины, обиженный в лучших чувствах, шагал я прочь.

Вот откуда это у них? Живут на лоне природы, вдали от цивилизации, сами по себе, а чувство того, что их обманывают  у них не проходит. Недоверчивы как псы бродячие. Нет, — кипятился я, — Толян, который их обирал по черному, по страшному, за милую душу, у них не вызывал ни недоверия, ни отторжения. А я, я, который искренне хочет им помочь, и помогает — возьми хотя бы улучшение реальное в делах с металлоломом, считаюсь за проходимца. Да что же это такое?

Ну ладно, Полоскай, он вырос уже почти без денег, он не знает  товарно— денежных отношений, не вкусил их ибо молод, не успел просто. Он просто  не представляет себе всей универсальности, силы и удобности денег. Но Щетина—то? Щетина же тертый калач. Он все прекрасно знает и помнит, а гляди—ка, восстал.

Эх, пойду—ка я сейчас и раздам все эти деньги в деревне. Точно! Там же Вован должен за рябину. Вот я и расплачусь. Тем более мне намекали. Чего он там на доске царапал?

Я  развернулся и припустил обратно к балку, за доской. И вовремя. Разжигавший костерок Щетина уже прилаживался к ней топором, дабы пустить на растопку. Я вырвал эту досточку прямо из—под топора, сунул под мышку и  почесал обратно.

Но и в деревне я не сыскал особого успеха. С трудом разобрав  каракули на  досочке, я установил всех  полоскаевых поставщиц. И начал планомерный их обход. Бабки, увидав деньги и осознав всю серьезность моих намерений, шли в отказ и держались стойко, как турецкие войска на перевале Шипка.  Но сломить силы и напора  русского оружия не смогли. Правда цену так и не назначили. — Шутили мы, ты чё Витенька, нам бы Вовка потом дров  наколол, вот и весь расчёт.

— Ага, то и обтрясли все кусты окрест. То и понеслись, как узнали что Вовка рябину скупает.

— Дак чё, — обезоруживали меня бабки сногсшибательной логикой, — скупат если, дак чё.

Вобщем деньги они у меня брали. Боязливо, опасливо, осторожно. Как берут  пальцами, на раскурку из костра уголек. Ни одна не взяла больше одной купюры.  Только Кочуманиха взяла две.

Я и этому был рад. Переходя из одной избы в другую я  чувствовал вослед тяжелые и недоуменные взгляды, но на душе, по мере избавления от денег, становилось легче. 

2.

Уже  неделю ничего не происходило.  Все дела, связанные с надвигающейся зимой были  сделаны или  доделывались по мелочам.  Мужики то ли сидели по домам, занимаясь  хозяйством, то ли ушли на промысел. Во всей деревне было тихо, как  после исхода. Погода стояла  смурная, но без осадков. И все смурнела и смурнела. Надвигалась зима. Надвигалась не спеша, издали, без разведки. Наваливалась обстоятельно, всем фронтом.  Шагала в линию, держа шеренгу и оттого продвигалась вперед ни шатко ни валко, зная, что никто никуда не денется и свое   она обязательно возьмет.

И я никуда не спешил. Я одомашнился и осел дома, в теплой комнате.  Уютно  встроившись в меховую безрукавочку и шерстяные носки я вкрадчиво расхаживал по дому, да дул, самоварами, вкусный чай с разноцветом. Поджидал Софью с занятий.  Она, несмотря на то, что школа была за стенкой, не имела обыкновения приходить, пока не закончатся все уроки. Даже на 5 минут не заглядывала. Поджидая, пристрастился снова к чтению и принялся терзать Софьину библиотеку, в основном русских классиков.  В общем, я постепенно втягивался в зимнее безделье, столь характерное для русского человека. Мне это даже понравилось. После  бурно проведенного лета,   за которое я успел сделать и познать больше,  чем за  предыдущие 25 лет своей жизни, приятно было отдохнуть, перевести дух, понежиться и подвести итог. Впрочем, пока к итогу я не приступал. Пока проводил время в отдыхе, пил чай, читал, следя более за сюжетом, а не за мыслью автора, и совершенно ни о чем не думал.

Безделие захватывало. Приятно обмякали и расслаблялись мышцы, нежно  обволакивал комфорт. Движения стали плавными, а лицо округлилось. Помягчели ладони, стали барственней жесты. Двигаться хотелось все меньше и тело топилось в истоме, как шаньга в масле. Но уже  хотелось чтобы выпал снег, хотелось налепить из этого снега баб,  залить ледянку и с визгом и восторгом кататься, швыряться снегом и предаваться прочим зимним забавам. Это мышечная память требовала движения. Так и проходило время — тело искало выхода для нерастраченной энергии, а душа искала покоя и лености. Я отпустил вожжи — решив посмотреть, куда же меня вывезет кривая, уповая на то, что авось подвернется случай и появиться что—либо, в чем обретется новый смысл.

Софья тоже была рада моему домоседству.  Рада какой—то внутренней теплотой, не объясняемой никакими словами. Рада так, как рады тому, что кошка запрыгнула и урчит на коленях. Иным словом рада как дополнительному элементу уюта и комфорта. Ну словом — мужик на диване, это вещь на своем месте. К тому же осенний сплин сам собой отшиб у меня желание выпивать. Как—то пропал у меня вкус к этому развлечению и разум  сразу сделался светел.  Радость стали доставлять самые простые, типа горячих пирожков и варенья, вещи, а алкоголь стал противен.

Я заметил, что теперь Софья засыпала первой, доверчиво уткнувшись мне в плечо и жгя меня своим нестерпимым жаром. Раньше, это я тоже замечал, она всегда ждала, когда засну я, притворялась что спит, а сама лежала и вслушивалась в мое дыхание. И только после того, как я его выравнивал, поворачивалась на другой бок и засыпала. И не жарила, словно печь.

Это очень хорошо ее характеризовало. При всей искренности чувств, при всей любви между нами  такие мелочи явно указывали на то, что было у нее по отношению ко мне какое—то недоверие, какой—то внутренний скепсис. А теперь — нет. Теперь, засев дома, я стал для нее  роднее.

Я все ей рассказал. И про мою сделку с Федосом, как условие обучения детей и про отказ от  этой сделки. Я ожидал скандала и выяснения отношений, но ничего этого не последовало. Софья просто брезгливо поморщилась, и ничего не сказала.

Я поделился, было своими мыслями, как перекрыть Федосу кислород, как заставить его отпускать детвору в школу, но Софью это не заинтересовало. Она просто не поняла ничего в моих умозаключениях. Как сказали бы в таком случае социологи   — это не целевая аудитория.

Я оставил попытки что—либо объяснить. Мы просто решили, что пусть дети ходят в школу, пока ходят, а далее — будь что будет.

Тем более в Штырине Софье пообещали, что самостоятельно решат все вопросы. Но со следующего года. Наивная Софья верила обещаниям, а пока решила надеяться «на авось». Она  вообще углубилась в себя, стала беречься, и заботиться более о себе, чем о других. Ну а мне так было только лучше. Мы просто жили. И жили счастливо.

Такой вот неспешною колымагой и катились дни. Редкие и несерьезные, в порядке развлечения, ссоры вносили в ход этой колымаги необходимое дребезжание. Но все это было ерундой, а царил надо всем уют, комфорт и разлагающая тело нега.

Так и продолжалось бы все до первого снега, но стуком в окно поднял меня однажды Полоскай. Поднял почти что  в десять утра. По нынешним временам  для меня это было спозаранку.

— Витька, мы на промысел, за бобышками — сообщил он.

— Чего вдруг?

— Щетина говорит Толян скоро нагрянет, а у нас по бобышкам недобор.

— Ну а я чё?

— Да дня через два будь у балка, надо обжигать будет.

— Хорошо, буду, — сказал я, перевалился на кровати, зарылся с головой в теплую подушку и стал опять погружаться в горячий сон.

Но  сна не получилось. Вроде бы начинал я засыпать, но вдруг врывались в голову часы со своим, ставшим внезапно очень громким, ходом. Их металлическое, противное щелканье не давало заснуть. Потом  их монотонное тиканье пропадало в вязком пухе забвения и  застилала глаза пелена.  Я вроде бы засыпал,  но вдруг брякало что—то на улице.  Кто—то,  аккурат под окнами ронял вдруг ведра или бранил упрямую скотину.  Потом все стихало и только начинали завихрятся в успокаивающемся мозгу картинки—образы,  как опять взрывно начинали щелкать ходики.