Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

— Куда же он ранен? Тяжело?

Жаворонок был ранен в грудь. В правое легкое. Кажется, еще в руку. Тяжело ли — об этом Мирель не знала. Она его не видела. Вероятно, не очень тяжело, так как его не отправляют в глубокий тыл, в гражданские лечебницы. Он оставлен в полевом военном госпитале в нашем городе. Мирель привезла от него привет бекам, хавбекам и форвардам и просьбу его проведать. Очень хотелось правому хавбеку повидаться со своей командой.

Мы решили поехать в город в ближайшее же воскресенье. Непременно! Повидаться с Жаворонком! Что бы там ни было! Если нам откажутся дать пропуска, мы проскользнем как-нибудь и без них. Ваську Жаворонка, нашего товарища, правого хавбека и героя мировой войны, мы должны были проведать во что бы то ни стало!

Уже давно спустился вечер. В небе затеплились большие и яркие южные звезды. Мы лежали навзничь, в вишняке, под кустами крыжовника и смородины, и глядели в бездонную, черную пустоту неба. Фу, какая она необъятная, невообразимая и страшная — черная, бездонная пустота неба! Но как завлекательна, пленительна и обманчива! Непреодолимо соблазнительна! Загадочна, таинственна и тревожна! И так непостижима, как само будущее, как вся грядущая жизнь.

Мы лежали тесно сбившись, и нам было тепло и уютно в свежей пустоте июльской ночи. Мирель сидела в центре, вытянув ноги, худенькая и стройная. Мы, как звездные лучи, радиусами раскинулись вокруг нее, головы внутрь, ноги наружу. Наши головы покоились на коленях у Мирель. Черт их знает, как они там умещались, полдюжины голов, на этих остреньких коленках и миниатюрных бедрах худенькой девушки.

Ночь была тихая, спокойная и прекрасная. Строчили цикады в траве. Иногда возникал голос — вопрос, ответ, вздох. Он рождался внезапно и быстро гас. Туровский тихонько напевал что-то печальное. Звуки плыли глухие, мягкие, далекие и какие-то отчужденные. Словно они существовали сами по себе, где-то вне земли, всего живого на ней. Они казались бессмысленными, ненужными, нереальными… Вам знакомо это чувство, дорогой читатель?

Потом мы уснули.

Только Мирель еще долго не спала. Она сидела вытянувшись, прямо, чтобы не спугнуть наш сон. Руки ее ласкали наши головы. Ее глаза, широко раскрытые, прикованы были к черной небесной глубине. Взор, казалось, хотел проникнуть сквозь нее, туда, в непонятную и жуткую бесконечность…

Встреча с солдатом Яковом состоялась на току у околицы.

Это был обыкновенный ток, молотить мы должны были примитивнейшим способом — цепами, нам предстояло обмолотить наших «клиентов» с этого конца села: Стецюр Вивдю и Мотрю, их соседку и еще одну молодицу, живущую неподалеку.

На этот раз наша команда явилась на работу не в полном своем составе. Не было Репетюка, Воропаева и Кульчицкого. Воропаева и Кульчицкого Аркадию Петровичу пришлось временно перебросить в другую группу нашего отряда. Там обнаружились случаи холерины, выбыло из строя что-то человек пять, и надо было как-то уравнять силы. Что же касается Репетюка, то его неявка на работу была совершенно самовольной. Он отправился из школы вместе с нами, но, дойдя до развилки, сообщил, что на работу не пойдет, у него, мол, неотложное дело к… сеньорите Тосе.

— Я, милорды, обещал сеньорите Тосе помочь кой в чем по хозяйству! — пояснил он, слегка краснея, — Так вот, как джентльмен…

Мы постояли, глядя ему вслед.

— Нашему капитану, — сказал Зилов, — не терпится и самому выйти в помещики, любой ценой.

— Губа не дура! — откликнулся Кашин.

— Вполне законное желание, — фыркнул Пиркес. — Кто имеет десять, тот хочет иметь сто…

— Глупости, — заявил Туровский, — просто он боится, как бы Воропаев не отпросился в той команде и не отбил у него назло и Тосю. Репетюк! — вдруг закричал он, приставив ко рту ладони, — смотрите, вон Воропаев перед вами прямиком бежит!

Мы захохотали, и Репетюк, оглянувшись, погрозил нам кулаком.

Солдат Яков ждал нас на току. Присев под плетнем, он курил цигарку. Он встал нам навстречу и, бросив окурок, растоптал его босой ногой.

— Здравия желаю! — козырнул он. — Такое, значится, выходит дело. Петру, значит, расплачиваться за всех. Жаль Петра, Петро хлопец настоящий. — Яков какое-то время помолчал, словно ожидая нашего подтверждения, и закончил: — Это вы молодцы, господа гимназисты, что не хотите на своего доказывать. И что на меня доносить не хотите, тоже молодцы. Только оно, выходит, уже зря…

— Почему? — заинтересовались мы.

— Объявиться, выходит, надо…

— Кому объявиться?

— Да мне же, кому еще? Петро на меня пускай и скажет.

— А как же вы?

— Я?.. А мне оно, пожалуй, все одно…

— Вас же тогда арестуют!

Яков немного помолчал. На губах его блуждала кривая, неопределенная улыбка.

— Как-нибудь обойдется, — наконец сказал он. — Не арестуют. Уйду.

— Уйдете? Дезертируете?

Яков снова умолк. Он поднял голову и коротко, но внимательно посмотрел каждому в глаза… Потом снова усмехнулся.

— Я и есть дезертир…

Мы все семеро уставились на него. Яков спокойно, будто и не о нем речь, выдержал наш взгляд.

— Сегодня ночью, значится, и подамся отселя. Все одно завтра облава будет, есть у нас, значится, такое сведение. Так что обо мне теперь что угодно говорить можно…

Мы молчали. Мы смотрели в землю. Только изредка кто-нибудь бросал быстрый взгляд на солдата, стоявшего против нас. Яков был бос, в пехотинской бескозырке, в рваной гимнастерке без пояса. Мы молчали. Перед нами стоял… дезертир. То есть человек, который уклоняется от святого и почетного долга защищать от супостата веру, царя и отечество. Человек, уклоняющийся от обязанности защищать веру, царя и отечество, есть дезертир, изменник, тягчайший преступник. Негодяй! Он подлежит повешению без суда и следствия. Таков закон военного времени.

— Послушайте, Яков, — спросил наконец и сразу же замялся Зилов. — Вы, Яков, революционер?.. социалист?

— Чего? — не сразу разобрал Яков.

— Вы революционер и социалист?

— А! — догадался он. — Нет. Я дезертир… Осточертело! — топнул он вдруг ногой по выбитому току. — Опостылело! Кому это нужно? Наш брат солдат гибнет! За кого? Дети наши с голоду пропадают! Для чего? Наших молодиц такие вот, как вы, субчики, портят! А помещик, гляди, на фронт не идет! Жиреет, брюхо отращивает! Ну!!! — взорвался он вдруг. — Погодите, иродово племя, отблагодарим мы вас еще! Фронтовики вам этого не забудут!..

Яков погрозил кулаком куда-то в воздух, в сторону дороги, где скрылся, направляясь в помещичью усадьбу, Репетюк.

— Значит, вы не социалист… — повторил Зилов.

— Неграмотный я. Раз против войны, значится, дело хорошее… — Тут Яков сразу спохватился. — А с Петром так, значится, и порешили: пусть на меня говорит, видели они меня, гады! Так я им в руки и дался! На этом, значится, хлопцы, и прощайте! Хорошие вы ребята! Я про гимназистов другое думал. Должно, и панычи не все на один лад…

Серьезно и торжественно Яков каждому из нас по очереди пожал руку.

— Сразу и… пойдете? — несмело спросил Пиркес.

— А что? Вот только кинет жинка в мешок сала да хлеба краюху. Здравия желаю!

Яков сделал шаг и остановился. На губах его играла бледная улыбка.

— А насчет баб, так вы, хлопцы, того, сами понимаете. Не маленькие. Оно, известно, бывает, что баба без мужика и ослабнуть может, совсем испортиться. Есть которые — прямо ума решаются. Право слово! Так что, того… однако старых, значится, людей да детей уважать-то надо. Понятно?

Он сделал еще шаг и опять остановился. Отвернувшись в сторону и слегка покраснев, он добавил тихо и сбивчиво:

— Только, прошу я вас, вы уж того… мою Одарку, значится, не замайте…

Он перескочил через плетень и исчез в густой заросли соседского сада.

Мы стояли удрученные и почему-то не отваживались взглянуть друг на друга. В саду за плетнем скрылся дезертир. Изменник вере, царю и отечеству. Господи! Преблагий господи! Ниспошли нам благодать духа твоего святого, дарствующего и укрепляющего душевные наши силы… Возросли мы создателю во славу, церкви на утешение, царю и отечеству на пользу…

Мы разобрали цепы и стали молотить. Сестры Стецюры, их соседка и четвертая солдатка уже наносили целую гору снопов. Разбились на две группы, по четыре цепа в каждой. Макар — Пиркес — Зилов — Туровский. Кашин — Теменко — Сербин — Вивдя. Женщины отгребали и подкидывали снопы.

«За веру, царя и отечество». Это звучало высочайшим пафосом, почти молитвой. «Отче наш, иже еси». Нам преподносили это в гимназии как неприкосновенную святыню, как символ веры, как латинские исключения, как слова на «ять», и это требовалось затвердить на пятерку — навсегда, на всю жизнь. Но никто никогда и не думал над тем, что под этими словами надо понимать. Разве надо понимать, почему и для чего каждое из латинских спряжений имеет свои исключения? Имеет, и все. Какие тут могут быть «почему» и «для чего»? Так написано в грамматике Виноградова.