Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

И мы запели.

Высоко в прозрачный и налитой солнцем простор весеннего неба кинул Туровский наш печальный и удалой запев.

Что ты вьешься, черный ворон, над моею головой?Ты добычи не добьешься, черный ворон, — я живой!..

Да, мы были живы. И будем!

Расскажи мне, черный ворон, где по свету ты летал,Где похитил руку эту, руку эту где достал?

И мы видели эту руку. Это была рука Васьки Жаворонка. Тонкая, сухая, черная. Черный ворон нес ее в клюве, и мы отчетливо видели, что возле локтя раскаленной иголкой выжжены, а затем затерты черным порохом инициалы «В. Ж.».

Расскажу тебе, невеста, не втаюсь перед тобой —За горами есть то место, где кипел кровавый бой…

Рыдая, всхлипывая и заливаясь слезами, — лихо и радостно, с отчаянием и верой, с отчаянной верой в нашу долгую и бесконечно прекрасную грядущую жизнь, — мы шли и орали с присвистом и молодецкими выкриками ненавистные слова нашей любимой песни…

Черный ворон за горами, там девчонка за морями,Слава, слава, там девчонка за морями!..

Девяносто шестая этапная

Осенью тысяча девятьсот шестнадцатого мы начали свой предпоследний, седьмой, класс.

Седьмой и восьмой классы — это, безусловно, самая тяжелая пора гимназической жизни. Ведь труднее всего даются последние годы и дни неволи. Но седьмой и восьмой классы — это вместе с тем и лучшая пора гимназической жизни. Ведь они полны страстных юношеских мечтаний о будущем. Университет! Синяя фуражка с голубым околышем!

Осенью девятьсот шестнадцатого года два старших класса прифронтовых, неэвакуированных гимназий были военизированы.

О военизации мы узнали в первый же день, сразу после положенного в начале учебного года молебна.

Отныне мы — сотня юношей, в возрасте от шестнадцати до девятнадцати лет, седьмой и восьмой классы Н-ской классической гимназии министерства народного просвещения, зачислялись первым и вторым взводом в девяносто шестую этапную роту.

Директор стоял на пороге нашего небольшого рекреационного зала, теперь служившего нам одновременно и «походной» гимназической церковью. Он был не в расшитом мундире, а в обыкновенной чиновничьей тужурке, без наполеоновской треуголки и даже без белых перчаток. Сзади, за директорской спиной, неясно вырисовывалась какая-то серовато-зеленая фигура. Закончив свое сообщение, директор сделал шаг в сторону и с обычной своей театральной величавостью простер руку.

— Вот. Честь имею представить, ваш ротный командир, герой и инвалид войны, засим кавалер ордена святого Георгия, штабс-капитан Деревянко. Прошу любить и жаловать!

Штабс-капитан Деревянко был неуклюжий солдафон с ленивыми глазками и обвислыми обсосанными рыжими усами. Вся его воинская амуниция расхлябанно болталась поверх мешковатого офицерского кителя. Штабс-капитан Деревянко переступил через порог и негромко, закашлявшись и подавившись усом, поздоровался:

— Здрасьте, господа гимназисты!

— Здрасьте… Здрав-жлам… честь имеем…

Штабс-капитан Деревянко подавился вторым усом и слегка покраснел:

— Ну, отвечать ротному командиру мы научимся опосля, а теперича давайте построимся. Умеете?

— Конечно! Еще бы! — несколько обиженно отозвались мы. Ведь мы три года были в «потешных», потом три года с нами занимался сокольской гимнастикой поручик Бакрадзе.

Штабс-капитан Деревянко явно стеснялся. Видно было, что в таком просвещенном обществе, как гимназисты старших классов, ему довелось быть впервые. Он старался выражаться «штатским языком», но это ему плохо удавалось. Подпрапорщик Деревянко достиг штабс-капитанского чина уже во время войны.

Мы выстроились вдоль стены и затихли. Штабс-капитан Деревянко лениво, вразвалку прошелся по зале, скучно поглядывая поверх наших голов в окно. Его рыжеватые казацкие усы непрерывно шевелились, словно там копошилась мошкара. Дойдя до левого фланга, штабс-капитан Деревянко вдруг звонко щелкнул каблуками и живо обернулся «кругом». Черт побери, да это был уже не он! Куда девалась ленца, мешковатость и неуклюжесть? Ноги штабс-капитана пружинили, плечи развернулись, глаза метали искры, и даже китель ловко и элегантно обхватывал его крепкий и мужественный, даром что тучный торс. Мы не успели и глазом моргнуть, как на месте нескладного зауряд-чиновника уже стоял лихой служака-муштровик, молодецки подкручивая бравый ус.

— Господа гимназисты! — крикнул не своим голосом штабс-капитан Деревянко. Это был металлического тембра голос ротного командира. Мы насторожились.

— Смирнааааа! — заорал ротный командир.

Какая-то неведомая сила вдруг ударила нас изнутри, выпрямила, напрягла, приклеила руки к бокам и щелкнула нашими каблуками — в точности, как это сейчас сделал сам штабс-капитан Деревянко. Мы вытянулись и замерли.

— Ссс пра-во-го фланга на пер-торой рассчи-тайсь!

Нас было около ста, и ни один не сбился. Капитанские усы поднимались все выше от нескрываемого удовольствия. Физиономия директора сияла гордостью, как будто именно он нас и научил этому прекрасному воинскому строю.

— Ряды сдвой!.. Ать-два!

Мы выполнили команду безукоризненно.

— Сомкнись!.. Смирно!.. Молодцы!

— Рад-старат-ваш-скородь!

Нашему ответу могла бы позавидовать даже сводная рота гвардейских вольнопёров. Штабс-капитан Деревянко обернулся к директору и учтиво откозырял ему. Директор передавал ему достойно воспитанных юношей. Физиономия директора совсем потонула в счастливых морщинках. Дернулось даже правое плечо — его правую руку тоже потянуло откозырять капитану.

— Вольно!..

Мы стали «вольно», и штабс-капитан Деревянко коротко информировал нас, как будет осуществляться наша военизация. Так как нам надо было заканчивать свою гимназическую науку, нам ввиду этого разрешалось в казармах не жить. Мы должны были приходить туда только на учения: строй, маршировка, гимнастика, рукопашный бой, винтовка, граната, штыковые приемы, стрельба, караул. А также и словесность: уставы полевой и внутренней службы.

Всем этим предстояло заниматься ежедневно, кроме воскресений, а также церковных праздников и царских тезоименитств.

— Смирно!

Штабс-капитан Деревянко построил нас по четыре и вывел во двор. Мы должны были немедленно же строем пройти в роту и получить винтовки. Каждому вручалась винтовка под номером, которую ему предстояло разбирать, чистить, беречь. На ночь мы будем ставить их в козлы и оставлять под охраной бородатых ополченцев, отныне наших коллег.

В роте помещение третьего взвода уже ожидало нас. Ненужные нам железные солдатские койки были отодвинуты к стенам. Теперь солдатский дортуар выглядел как огромный зал. Асфальтовый пол был чисто вымыт и сбрызнут карболкой. Большущий портрет «государя императора Николая Александровича» висел на стене как раз против входной двери. В противоположном углу висела таких же размеров икона Георгия Победоносца с копьем в руке и драконом под ногами. Маленькая зеленоватого стекла лампадка перед ней трепетала неугасимым огоньком. В широком проходе между койками стояло и лежало разное гимнастическое и учебное снаряжение. Турник, параллели, кобыла, козел, несколько больших рам с набитыми соломой мешками. Эти мешки нам предстояло колоть, будто они живые немецкие животы.

Отдельно, у стены, в козлах стояли черные японские карабины с примкнутыми широкими штыками.

Витька Воропаев сделал шаг вперед и, вытянувшись перед командиром, лихо откозырял:

— Дозвольте сказать, ваш-скородь!

— Говорите!

— Так что просьба, ваш-скородь! — рапортовал Воропаев по всем правилам строевой службы. — Мы просим построить нас с винтовками и провести маршем по городу. Мы умеем давать ногу и обещаем не подкачать, ваш-скородь!

Штабс-капитан Деревянко ухмыльнулся. Он был доволен своими будущими учениками.

— Стройся! — подал команду Деревянко. — Смир-но!

Тесным, парадным строем, с винтовками на левом плече, выходили мы полчаса спустя на главную улицу нашего города. Подошвы наши молотили мостовую, ноги почти не сгибались в коленях, живот втянут, грудь выпячена, голова назад. Стаи уличных мальчишек встречали нас удивленными приветственными возгласами. Прохожие на тротуарах останавливались. Гимназистки, потрясенные, широко раскрывали глаза.

— Ногу! — осатанело вопил штабс-капитан Деревянко. — Ножку! Ать-два-три!.. Левой!.. Левой!.. Левой!..

И мы давали ножку. Мы изо всех сил грохали левой подошвой о сбитый и выщербленный булыжник главной улицы.

Мы давали ногу, мы отбивали шаг, мы еще выше задирали головы, мы размахивали правой рукой как можно шире, сколько могли. Японские карабины натирали наши непривычные шестнадцатилетние плечи. Широкие лезвия штыков колыхались и сверкали на солнце над нашими головами. Мы входили сомкнутым строем в чужой, только что завоеванный город. Позади дым и кровь. Позади бой. Здесь приветственные крики. Слезы радости. Зарумянившиеся девичьи личики. Розы летят под ноги нам — героям. Мы — герои! Генерал Суворов на Чертовом мосту. Скобелев на белом коне, сэр Френч, Козьма Крючков, есаул Епифанцев, Володя Малафеев, Васька Жаворонок…