Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

— Как интересно вы говорите! — сказал Зилов и покраснел.

— Обыкновенный украинский литературный язык! — с деланной небрежностью, но с явным удовольствием ответила Тося, поблескивая стеклышками пенсне.

— Потапчук, — укоризненно заметил Зилов, — сколько раз ты обещал научить нас как следует говорить по-деревенски, то есть — по-украински, и все никак не соберешься. Даже неудобно перед крестьянами: калечим их язык, как будто смеемся над ними. Свинство!

— Э! — отмахнулся Потапчук. — Какой же из меня учитель! Вот панночка Антонина Карповна…

Тося даже покраснела:

— Но, панове, вы непременно должны научиться говорить по-украински! И совсем не потому только, что вас не поймут мужики. Что за вульгаризация! А вопрос о родном крае, о самобытности культуры, о прошлом нашего народа? У нас в Киеве в украинской громаде сколько угодно профессоров, врачей, артистов и писателей! Много ли вы читаете украинских книг?..

Еще одна новость!

— Разве есть книжки, написанные по-украински?

— А как же! У нас в Киеве есть несколько украинских библиотек! Только сейчас они нелегальные, так как украинская пресса и литература теперь запрещены…

Запрещены?!

Это уже нам абсолютно импонировало. Раз запрещено, значит чего-нибудь да стоит. И уж во всяком случае — интересно. Например — Арцыбашев, «Яма» Куприна. Разве неинтересное кто-нибудь станет запрещать? А запретный плод, еще со времен Адама и Евы — сладок… Впрочем, мы недаром держали уже в этих самых руках прокламацию. Здесь тоже пахнуло этим словом — волнующим и загадочным — «революционное»! Революционное! Не надо было быть профессором формальной логики Челпановым, чтобы рассудить: все революционное запрещено, все украинское тоже запрещено, значит все украинское — революционно?.. Так немедленно рассудили и мы — воспитанные на челпановских философемах… И мы возжаждали немедленно вкусить запретного. Нам захотелось писанных на запрещенном языке книг.

Муся тем временем выказывала явное неудовольствие. Внимание к сестре ее, правда, не очень тревожило — Воропаев и Репетюк не отходили от нее ни на шаг. Но ее раздражала самая тема нашей оживленной беседы с Тосей.

— Фи! — морщилась она, когда между комплиментами Воропаева и нашептываниями Репетюка до нее доносились обрывки разговора из группы, собравшейся вокруг Тоси. — Фи! Подумаешь, как интересно! Украинофилка! Терпеть не могу этой хохломании! А еще курсистка…

— А вы не курсистка?

— Этого еще не хватало! Не интересуюсь! Я выйду замуж и буду хозяйничать здесь, в имении. Пускай уж Тоська забавляется.

Тем временем Тося вынесла на террасу кучу разнокалиберных книжек. На минуту ей удалось даже оторвать от Муси Репетюка и сунуть ему две небольшие брошюрки, за что сестра наградила ее злобным взглядом.

Раздав книжки, Тося объяснила тем, кто этого не знал, особенности украинского правописания и произношения в письме русским алфавитом. Зилов сразу же засвидетельствовал полную свою неосведомленность. К тому же и украинское произношение ему плохо давалось. Тося была поражена — ведь он-то больше всех и интересовался.

— Я думаю, — краснея, оправдывался Зилов, — это потому, что я плохо понимаю то, что читаю. Вот когда вы говорите, дело другое: мне тогда на слух и смысл ясен, а сам я…

— Ну, это чепуха! Если вы украинец…

— Я не украинец.

— Как не украинец? — удивилась Тося.

— Я русский. Мой отец из Орловской губернии.

— Зачем же вам тогда украинский язык?!

Зилов покраснел. Он не мог дать исчерпывающего ответа на этот вопрос. Зачем? Просто так. Ведь вокруг же везде звучит эта речь. Товарищи отца по работе — слесари, кочегары, машинисты — между собой разговаривают именно так. Крестьяне только на этом языке и говорят. Потом, язык этот почему-то запрещен. Кроме того… кроме того, Зилов не привык, чтобы ему задавали вопросы. Он обычно сам спрашивал и не получал ответа. Потому-то он промолчал и в ответ на Тосин вопрос.

Да Тося недолго и ждала. Она и так уже завладела общим вниманием, и это ее приятно волновало. Краснея и то и дело поправляя пенсне, никак не желавшее держаться на ее остреньком носике, она в увлечении так и сыпала словами, огорошив нас уймой неслыханных новостей.

— У нас в Киеве, — разглагольствовала она, — до самого последнего времени издавалось несколько газет и журналов на украинском языке. Теперь, как началась война, они запрещены. Было несколько украинских издательств, но и их, конечно, закрыли. А сколько любительских капелл, хоров и певческих обществ! Потом — музей! Родное искусство, несмотря на ограничения цензуры, как раз стало расцветать перед войной! Наша нация!.. Наша культура!..

Мы все молчали, Тося говорила одна. Кто бы мог подумать! Мы слушали затаив дыхание. Муся в раздражении бросала на сестру гневные взгляды. Тосины рассказы привлекли внимание уже и Воропаева с Репетюком — она говорила о студенчестве, университетской жизни, украинофильском движении, легальных землячествах и нелегальных «громадах», о революционных настроениях.

— У нас в Киеве… националисты… социалисты… анархисты, революционеры…

Мы знали — «сицилистами» или же «скубентами» городовые и дворники обзывали студентов. Анархисты, или «экспроприаторы», это были отчаянные сорвиголовы, наверно выгнанные из гимназии с волчьим билетом — в черных плащах, черных широкополых шляпах и с бомбами в руках. Революционеры же и революция…

Воропаеву наконец удалось вставить словечко в несмолкаемую Тосину речь.

— Э! — пренебрежительно отмахнулся он. — Мы и сами с усами. Читали уже прокламации ваших революционеров. Черт знает что такое!..

— Прокламации? Какие прокламации? Это очень любопытно!

Тося, Нюся и Ася, и даже Муся, были чрезвычайно заинтересованы.

Мы замялись, не зная, как нам быть, но Воропаева поздно уже было останавливать. Он рассказал и о Якове, и об инспекторе, и о самом содержании антивоенной листовки. Ася и Нюся смотрели на нас восторженно, как на героев. Даже Муся несколько раз прошептала свое «поразительно». Тося между тем снова впала в раж.

— О! — захлебывалась она. — У нас в Киеве масса всяких революционных нелегальных, то есть подпольных, организаций и партий. Есть социалисты-революционеры украинские, социалисты-революционеры русские, есть анархисты-синдикалисты, бундовцы, паолейцион. Потом социал-демократы. Очень много! Есть и украинские социал-демократы. И у каждой партии своя программа! Они все, — Тося понизила голос до шепота и оглянулась, нет ли поблизости прислуги, — они все против царя…

— Ну, ладно, — перебила Муся, — все это очень интересно. Но против войны! В такое время! Это поразительно!

— Против войны, — подхватила Тося, — я знаю, это циммервальдовцы. Тоже как будто такая партия, или фракция в партии. Она собиралась в нейтральной Швейцарии, в городе Циммервальде. У нас в Киеве тоже были такие прокламации. А ты, Муська, вообще ничего не понимаешь! Ну, и что из того, что против войны? Это — пораженцы. У нас в Киеве…

— Как — что? Россия должна победить в этой войне…

— И ничего ты не понимаешь! Совсем наоборот. Пускай лучше она потерпит поражение, и тогда…

Мы похолодели. Воропаев стал совершенно зеленый. Пускай — за войну, пускай — против войны, но — чтобы победила Германия?!

— Это измена! — взорвался Воропаев.

— Поразительно! Да как ты смеешь! — вскочила и Муся. Тося тоже встала, бледнея и поправляя пенсне.

— Я попросила бы вас, дорогая сестрица, — она всегда переходила на «вы», когда ссорилась и бранилась с сестрами, — я попросила бы вас вести себя культурно и оставить наконец этот мужицкий тон…

— Ты дура!

— Ты сама дура!

— Ты идиотка!

— Сама!

— А еще курсистка!

— Да уж не засидевшаяся невеста!

Муся даже затопала ногами и расплакалась от бессильной ярости. Мы все окружили сестер, готовых кинуться друг на друга, умоляя их не ссориться из-за «политики».

— Мария Карповна! Антонина Карповна!

Тося успокоилась первой и, подернув плечиком, отошла прочь.

— Тоже еще! Подумаешь! И чего она на меня накинулась? У нас в Киеве каждый студент знает, какие есть политические партии и даже какие у них программы. Ведь каждому дураку известно, что есть пораженцы, так при чем тут я? Циммервальдовцы, они призывают армии повернуть оружие против своих же правительств и устроить у себя революцию — так мне за них отвечать? Или украинские эсеры хотят победы немцев, чтобы присоединить Украину к Австрии — так я, что ли, виновата?

Муся встала и демонстративно объявила самым громким голосом:

— Господа! Прошу, мороженое нас ждет! Нюся! Ася! Займитесь своими кавалерами.

Она взяла под руку Воропаева и вышла, Репетюк немедленно предложил руку Тосе. Муся явно отдавала предпочтение Воропаеву, и, ей назло, Репетюк, направляясь к столу, был исключительно галантен с Тосей и даже демонстративно заговорил с ней по-украински.