Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

Тогда вдруг выступил вперед Зилов.

— Мы… — Он поперхнулся на первом же слове, но сразу откашлялся и более или менее благополучно закончил фразу: — Мы ее нашли, Юрий Семенович. На дороге, когда шли сюда.

— Ложь! — оборвал инспектор. — Кто вам ее дал?

Мы молчали.

— Такие вещи не находят. Знают, у кого их берут. Кто вам ее дал?

Мы продолжали молчать.

— Прекрасно! — Инспектор смял и сунул в карман злосчастную прокламацию и направился к фаэтону. — Прекрасно!

Это было уже не то «прекрасно», которое он говорил нам десять минут назад, любуясь нашей работой. Это было зловещее и страшное «прекрасно».

— Влипли!.. Вот это понт! — попробовал было поломаться Кульчицкий, но ничего у него не вышло, и он умолк.

Веселая и бойкая наша хозяйка стояла рядом, встревоженно заглядывая то одному, то другому в глаза.

— Бедненькие мои, что же теперь вам делать? То ж, верно, Яков Юринчук вам ее, ту проклинацию, сунул. А? Правда, Петро? Он их тут всем раздает. Против войны, что ли! А как же, а как же, против войны!

— Он! — Потапчук кивнул.

— И вы знали, что он вам давал… сэр?

И на вопрос Репетюка Потапчук так же молча кивнул головой.

— Он — революционер?

Потапчук кивнул и Зилову.

В самый разгар уборки вдруг разыгралась, и надолго, непогода. Дожди сперва грянули грозами, потом рассыпались бесконечной изморосью, скучным ненастьем. Серые рыхлые тучи, казалось, прочно спустились на землю и навсегда разостлались по полям тяжелыми душными туманами. Щедрый урожай оказался под угрозой. Не сжатые еще хлеба полегли, местами их прибил град, в низинах поля затопило водой и занесло илом. Дороги раскисли в болото. Работы в поле приостановились.

Мы оказались арестованными в стенах нашей школы и сплошной сеткой мелкого надоедливого дождя: у нас не было ни шинелей, ни галош. Высокие сапоги оказались у одного только Леньки Репетюка. Он немедленно натянул их и куда-то исчез. Впрочем, догадаться не составляло труда. Еще несколько дней назад Репетюк с восторгом сообщил, что в полуверсте от села обитает местный помещик, у него — четыре дочки: епархиалка, гимназистка, курсистка и старшая — «на выданье». Ясное дело! Капитан Репетюк пустился в «высший свет».

Этот позорный поступок был нами заклеймен как измена товарищам, как подлое предательство славных традиций женофобского гимназического рыцарства. Он был достоин презрения и кары.

Однако ловкий капитан Репетюк успел «купить» нас раньше, чем мы собрались предать его посмеянию и позору. На следующее утро он проснулся первым и загремел на всю комнату:

— Вставайте, джентльмены! Я должен передать вам соблазнительное предложение!

Мы нехотя продирали глаза и садились на своих сенниках.

— Ну, что там еще у тебя?

— Так вот, милорды! Не далее как в полуверсте от нашего дикого и некультурного селения произрастают великолепные сады, струятся чудесные водопады и высится прекрасный хрустальный дворец!..

— А во дворце этом сохнут мокрые юбки… — ехидно вставил Макар, не только приверженец философии и футбола, но и горячий ревнитель наших женофобских традиций.

— Вы не ошиблись, сэр! — не оставляя своего фиглярского тона, ответствовал Репетюк. — И сии мокрые юбки, иначе говоря мадемуазель Ася, сеньорита Нюся, фрекен Тося и мисс Муся, просили меня передать вам, кабальеро, нижеследующее: сегодня мы в поле опять не пойдем, и вот, выполняя свой христианский долг и желая отвратить нас от стези искушений и разврата, вышеупомянутые мокрые юбки приглашают всех вас, не исключая и неучтивого дикаря, нашего милого грубияна, графа Макара, на четыре сорта мороженого — сливочное, шоколадное, вишневое и малиновое, а также на бокал молодого смородинного вина собственных подвалов. Желающие сверх того имеют право сосать конфеты, грызть печенье, жевать пирожки и есть медовые пряники. Что прикажете ответить мокрым юбкам, судари мои?

Мы были «куплены». Мороженое четырех сортов, смородинное вино, печенье! Все кинулись стирать рубашки, пришивать пуговицы и гладить брюки холостяцким способом: сперва брюки смачивали, затем расстилали на полу, приваливали сенником и сверху взгромождался их владелец, собственным весом выполняя роль утюга. И только когда туалет был уже, собственно, закончен и даже ботинки начищены до зеркального блеска, мы вспомнили о главном. Ведь до помещичьей усадьбы идти с километр, дождь лил не переставая четвертый день, грязь по колено, а галоши были только у Воропаева.

Переправлять всех при помощи воропаевских галош и репетюковых сапог, то есть двое идут туда и один возвращается назад, неся вторую пару, — на это понадобилось бы добрых три часа.

Однако лишиться четырех сортов мороженого из-за такой ерунды было жаль, и выход немедленно нашелся. Мы закатали штаны до колен, ботинки сунули под мышки, а из обыкновеннейших мешков примитивным крестьянским способом были сооружены отличные плащи с капюшонами.

Уже начинало темнеть, когда, принаряженные таким образом, мы подошли к помещичьей усадьбе. Наша команда была почти в полном составе — не хватало только Кульчицкого и Макара. Бронька, как всегда ломаясь, заявил, что он «презирает аристократию и не видит необходимости тратить целый вечер, а может быть, еще и не один день, чтобы добиться того, что он у любой солдатки получит сразу, без всяких прелюдий и интродукций». Макар на наши приглашения только передернул плечом и, прихватив небольшой томик в кожаном переплете, уединился у печки на сеннике.

Репетюк, как человек в этих краях свой, повел нас через сад прямо на террасу. Навстречу нам из комнат выпорхнули четыре девицы в платьях четырех цветов спектра — синем, зеленом, фиолетовом и красном. Это и были Ася, Нюся, Тося и Муся. Ася бежала впереди, хлопая в ладоши. Она была младшая, ей только что исполнилось четырнадцать лет. Позади всех шла Муся — медленно и как бы снисходя к нам. Муся была старшая — «на выданье», не меньше двадцати лет. Мы топтались на месте, смущенно подталкивая друг друга, и неловко расшаркивались босыми ногами, разбрызгивая по полу грязь далеко вокруг. Ведь были мы вахлаки и неотесы, воспитанные гимназией в строгой изоляции от женского пола. Ася уже подбежала было к нам, но, заметив наше смущение, смутилась сама и поскорей спряталась за спины сестер. Впрочем, командовал парадом Репетюк.

— Леди и джентльмены! — провозгласил он. — Судьба играет человеком, и вот она свела нас здесь, среди этих светлых лугов и прохладных дубрав. Будем же подобны пастухам и пастушкам! Сии монстры, — Репетюк сделал величественный жест в сторону нашей шеренги с мешками на головах и ботинками под мышкой, — и есть те самые высокородные джентльмены, о которых я уже имел счастье докладывать вашим сиятельствам. Кабальеро Кашин, не снимете ли вы ваш почтенный цилиндр, виконт Потапчук, не сделаете ли вы реверанс в своих лаковых башмаках?

— Ах, поразительно! Это так интересно! Мария Карповна Полубатченко! — первой протянула руку и назвала себя та, которую, как мы уже знали, зовут Мусей.

— Очень приятно, Антонина Полубатченко, — отрекомендовалась, сдержанно улыбаясь и поправляя пенсне, вторая, то есть Тося. — У нас в Киеве я еще таких плащей не видела! Это, верно, новая парижская мода?

— Полубатченко! — назвалась третья, Нюся.

— Ася! — сделала книксен и фыркнула четвертая.

Это послужило как бы сигналом, все четыре девушки покатились со смеху. Зрелище наша команда, видно, представляла и вправду забавное. Мы тоже радостно заржали. Смех рассеял неловкость, и сразу стало хорошо. Ася запрыгала на одной ноге и показала нам язык. Нюся ужаснулась и закрыла лицо руками. Тося снисходительно щурилась сквозь пенсне, а Муся зазвонила в колокольчик, скликая всю прислугу с тазами, водой и полотенцами. Мы расставили вдоль террасы стулья и уселись мыть ноги и обуваться. Разговор завязался живой и непринужденный.

— Это поразительно! — не могла в себя прийти Муся от того, сколько грязи принес каждый из нас на своих двух ногах.

— У нас в Киеве, — сказала Тося, — всю весну и осень можно ходить без галош!

Тут мы невольно обратили внимание на речь сестер. Правда, Мусина речь, если не считать многочисленных «поразительно» и «ах, как интересно», ничего особенного не представляла. Муся говорила так же и на том же языке, что и мы между собой. А вот Тосина — была для нас удивительна, она изъяснялась на том языке, который мы до сих пор в городе слышали только у молочниц на базаре да на железной дороге у рабочих и низшего служебного персонала. Это был именно тот язык, на котором пел песни Туровский. В точности тот, на котором говорили с нами здесь на селе крестьяне и на котором и мы пытались с ними говорить. В точности тот, но как будто чуть-чуть и не тот. Тосина речь была несколько складнее, более грамматически правильна и менее понятна. И Тося изъяснялась с особой тщательностью, подбирая звучные слова и красивые обороты.