Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

— Как же это так! — не сдержался Зилов. — Их мужья на фронте кровь проливают, а здесь…

Муся сделала вид, что ничего не слышала, и еще громче заговорила с Воропаевым:

— Вы непременно должны устроить грандиозный бал. Я приеду к вам, и мы с вами станцуем мазурку! Ах, я так люблю мазурку!.. Поразительно!

Сербин дернул Репетюка за рукав.

— Послушайте, Репетюк, что это, в самом деле, за гнусность!

— Что гнусность? — сердито ответил Репетюк, недовольный, что его отрывают от Тоси, на которую он уже окончательно променял изменницу Мусю. — Что?

— Ну, это, с женами запасных… Разве можно так?..

— Идите вы, сэр, к черту! Что вы понимаете в хозяйственных делах?

— Мужчки, — прибавила и Тося, — они всегда недовольны.

— Господа! — щебетала Муся. — Почему вы не пьете вина? Это смородина! Ася, Нюся, Тося, вы плохо угощаете своих соседей. Девушки! Положите панычам еще мороженого!

Мы угрюмо и молча уткнулись в блюдечки с мороженым. Не такое уж оно было вкусное и сладкое. Ася и Нюся порхали вокруг нас, потчуя и угощая конфетами, печеньем и марципанами. Муся приказала горничной принести граммофон и теперь с Воропаевым перебирала пластинки, выбирая самую лучшую мазурку.

Вдруг кто-то из нас заметил, что нет Потапчука. Стул его стоял пустой, и мороженое, растаяв, перелилось через край блюдца. Куда девался Потапчук?

Он стоял бледный и желтый во время всей сцены с солдатками, потом тихо спустился в сад и пошел прочь. Выйдя за ворота, он не повернул на дорогу, а двинулся в село напрямки, межою. Он шел медленно, спотыкаясь и скользя, прямо по грязи, словно не видя ничего перед собой.

Зилов первый спустился с террасы поискать Потапчука. За ним, друг вслед за другом, потихоньку улизнули в сад Пиркес, Сербин и Туровский. Среди кустов смородины и крыжовника Потапчука не было. Уже совсем стемнело. Ребята перепрыгивали через канаву и выходили в поле. На террасе остались Репетюк, Воропаев, Кашин и Теменко. Кашин угрюмо молчал. Воропаев танцевал с Мусей мазурку. Теменко молча тянул молодое смородинное вино. Репетюк патетически декламировал стихи какого-то милого Тосиному сердцу поэта…

Догнать Потапчука удалось только у села.

Мы молча поравнялись с ним и так же молча, не обменявшись ни словом, пошли вместе, взявшись за руки.

Уже наступила ночь. Было совсем темно. Зилов курил папиросу за папиросой, и частые короткие красноватые вспышки чуть освещали его взволнованное лицо. Мы шли…

Вдруг Пиркес, шедший с края, испуганно вскрикнул и отшатнулся:

— Кто это?

Он с кем-то столкнулся грудь с грудью.

— Это я…

— Макар!

И в самом деле, то был Макар.

— Чего это ты бродишь тут впотьмах по лужам?

— А вы чего? Я вышел немного погулять.

Это было очень смешно — выйти погулять ночью, по колена в грязи, — и мы громко захохотали. Но Макар находился в настроении приподнятом и взволнованном.

— Вы понимаете, ребята? — В ночной тьме мы угадывали, как он прижимает руки к груди. — Вы понимаете? Я только что дочитал Гегеля! Вообще это потрясающе! Абсолютная идея, находящая себе воплощение в жизни. Это же не неподвижное нечто, это не какая-то вообще застывшая субстанция. Это — только начало, вечно живое и постоянно развивающееся. Вы понимаете? И вообще все абсолютное, это же никакое не состояние! Нет! Это процесс! Вы понимаете?

Мы воздержались от ответа. Кажется, мы не понимали. Макар не обратил на это внимания и понесся дальше:

— Это вообще! Теперь возьмем, скажем, историю. Вообще цель истории — свобода. И осуществляется она путем изменения исторической судьбы разных народов и государств, каждое из которых вообще в свое время является носителем абсолютного разума. Вы понимаете? Значит, вообще все разумное действительно, и все действительное разумно! Вы понимаете?

— Ну, это вряд ли! — откликнулся Зилов. — Выходит, разумно, что третий год уже идет война, а помещик Полубатченко издевается над солдатскими женами? Это разумно?

Макар даже задохнулся от неожиданности и возмущения:

— Ты вульгаризируешь! Это свинство! Ты же понимаешь? Разумное — действительно, так как, рано или поздно, оно должно вообще осуществиться. Метод гегелевской логики, который он называет диалектикой…

— Да ну тебя! — отмахнулся кто-то. — Ты давно уже гуляешь?

— Несколько минут. И суть этого метода…

— А в котором часу ты вышел из дому?

— В восемь ровно… вообще, состоит в том…

Мы снова разразились хохотом. Шел уже одиннадцатый час. Захваченный диалектикой Гегеля, Макар пробегал по грязи под дождем два часа, не заметив ни грязи, ни дождя, ни даже времени.

— Хлопцы все дома? — спросил кто-то, отсмеявшись.

— Все. То есть вообще все, но Кульчицкий отправился к той… ну вообще туда…

К той… туда… Это означало: к Стецюрам, сестрам Вивде и Мотре… Это вам не диалектика Гегеля в Макаровой интерпретации! Женщина! Не вообще — абстрактная, теоретическая, литературная женщина. А смуглая Вивдя и черноокая Мотря. Кульчицкий снова пошел к одной из них. Мы взволнованно примолкли.

Вдруг ночная тьма дрогнула, всколыхнулась, и вслед за тем тихо расцвело бледное сияние, вырисовывая вокруг нас в ночи контуры приземистых хат, стройных журавлей и кудрявых деревьев. Мы подняли глаза. Тучи разорвались надвое по всему небосводу, и сквозь эту колоссальную расщелину сочился на нас и на все вокруг мягкий, холодный и мертвый лунный свет.

Ах, лунный свет! Он только еще больше раздувал тревогу, рожденную в груди мыслью о женщине.

— Слышишь, Макар! — прервал наконец общее молчание Туровский. — Вот ты столько перечитал философов. Как там того… великие умы рассматривали этот самый вопрос?..

Он не сказал, какой именно вопрос, но в этом и нужды не было. Мы все понимали его и так. Он хотел услышать о тайне, которая волновала, которая манила и мучила нас…

Макар растерянно молчал. Ему нечего было ответить. Великие умы нигде и словом не обмолвились об этом деле. И неизвестно почему. Одно из двух. Либо это вопрос слишком сложный и им самим его не разрешить. Либо, наоборот, это все слишком просто и разрешать здесь, собственно говоря, нечего…

Впрочем, Макар промолчал еще и потому, что ему было неловко. Любовной тайны он стыдился…

Луна скрылась снова. Снова наступила темнота. Мы были уже возле школы. Туровский насвистывал какую-то песенку, грустную, любовную…

Наконец-то нам стали известны результаты истории с прокламацией, отобранной у нас инспектором на поле Вивдиной соседки. С этими новостями неожиданно явилась… Мирель.

Появление Мирели и правда было совершенной неожиданностью. Последний год видеть ее приходилось случайно и очень редко. Год назад, движимые наилучшими чувствами, мы решили вырвать ее из объятий уготованной ей судьбой гибели. Мы решили найти ей какую-нибудь работу или устроить ее учиться. Девушка согласилась. Мы несли к Шае все, что, по-нашему, могло способствовать устройству беженки Мирель. Мы натаскали платья своих сестер, денег из собственных ничтожных достатков, наивных книжек — от Чарской до Тургенева. Мы уже видели, как Мирель потом поступит в гимназию, сдаст экзамены на высшие женские курсы или станет зубным врачом. Мы наперебой брались заниматься с Мирель арифметикой (Шая), географией (Туровский), алгеброй (Сербин), психологией и логикой (Макар). Потом мы вспомнили про латинский язык — ведь чтобы поступить на курсы дантистов, надо было сдать экзамен за четыре класса гимназии. Но Мирель арифметику знала (она училась в торговой школе), географией не интересовалась, на уроках алгебры засыпала, а из латинских слов до нее доходили только звучавшие двусмысленно на русский слух, и она начинала хохотать.

Одним словом, первые два месяца все это еще интересовало Мирель своей новизной. На третий — она уже заскучала. В начале же четвертого, вернувшись как-то с уроков, Шая нашел на столе грязный клочок бумаги с небрежными каракулями:

«Прощай, Шая! Все вы славные хлопцы, только чересчур умные. Я поступила на работу официанткой в офицерский ресторан. Там будет что есть и платят деньги…»

И вот нежданно-негаданно Мирель явилась к нам в село с городскими новостями. Она подъехала к школе на почтовой бричке, соскочила и вбежала в коридор, как раз когда мы садились обедать.

— Здорово, умники! Я тоже буду есть борщ с кашей. А это что за лысан?

— Лысан — это был Аркадий Петрович. К знакомству с Мирель он отнесся довольно холодно. Сдержанно поклонившись, он встал из-за стола и собрался удалиться к себе.

— Мирель?! — удивились мы. — А вы сюда зачем?

— Меня прислали хлопцы рассказать, что вышло с той вашей прокламацией! Ой, наделали шуму на весь мир!

Услышав, что речь идет о прокламации, Аркадий Петрович не ушел, вернулся к столу.