Полное собрание сочинений. Том 1 - Толстой Л.Н.

Я помню, какъ разъ, въ деревнѣ, за обѣдомъ, говорили про мою наружность, и при мнѣ maman, которая всѣми средствами старалась найдти что-нибудь хорошаго въ моемъ лицѣ, должна была сознаться, что я очень дуренъ. И потомъ, когда я подходилъ благодарить за обѣдъ, она потрепала меня по щекѣ и сказала: «Ты это знай, Николенька, что ты дуренъ, и за твое лицо тебя никто не будетъ любить, а ты долженъ стараться быть умнымъ и добрымъ, тогда тебя будутъ любить за твой умъ и доброту». Мнѣ было не больше 6-и лѣтъ, когда она мнѣ это сказала, но это такъ врѣзалось въ моей памяти, что я помню ту мысль, которая мнѣ въ эту минуту пришла, имянно, что она отъ меня скрываетъ всю правду, но что она уже увѣрена въ томъ, что я уменъ и добръ. Съ той минуты я убѣдился навсегда въ 3-хъ вещахъ: что я дуренъ, уменъ и добръ. Къ послѣднимъ 2-мъ мыслямъ я такъ привыкъ, что никто и ничто не могло бы меня разувѣрить (Какое-то, должно быть ложное, чувство мнѣ говорило, что во всемъ есть возмездіе — «я не хорошъ, зато я уменъ» — думалъ я), но къ первой мысли я никакъ не могъ привыкнуть и продолжалъ очень часто повѣрять свои сомнѣнія на этотъ счетъ не только зеркаламъ, но всѣмъ вѣщамъ, которыя способны отражать довольно ясно. Такъ, часто я смотрѣлся въ стаканъ, въ самоваръ, въ графины и т. д., но всѣ эти вѣщи отвѣчали мнѣ неумолимо то же самое, т. е. плохо. — На молитвѣ очень часто я просилъ Бога, чтобы онъ сдѣлалъ меня красавцемъ. Отъ этихъ умозрѣній насчетъ преимущества красоты передъ другими дарами природы я, вспомнивъ слова Княгини и бабушки о розгахъ, перешелъ къ разсужденіямъ о томъ, сѣкли ли насъ или нѣтъ?

*№ 16 (II ред.).

Сѣкли ли насъ или нѣтъ? Вотъ вопросъ, который я себѣ сдѣлалъ и, вспоминая прошедшее, старался рѣшить.

Помню я, какъ разъ, въ самое вербное воскресеніе, у насъ въ деревнѣ служили всенощную. Послѣ всенощной и ужина, мы пришли въ спальню; и по какому-то случаю очень развеселились. Я вспрыгнулъ на кровать къ Володѣ, перерылъ постель — даже доска одна провалилась подъ нами — мы щекотали, теребили другъ друга, визжали, помирали со смѣху — однимъ словомъ, находились во всемъ разгарѣ дѣтской безсознательной шумной веселости. Вдругъ въ комнату взошелъ Карлъ Иванычъ. По лицу его замѣтно было, что онъ не въ духѣ. Въ рукѣ онъ несъ только-что распустившуюся и освященную вербу съ тѣмъ, чтобы поставить ее за икону, которая находилась въ нашей спальнѣ. «Was ist das?»136 крикнулъ онъ грозно и кинулъ на насъ такой взглядъ, что мы замерли, и съ самымъ ужаснымъ выраженіемъ потрёсъ вербою. Должно быть дурное настроеніе духа, присутствіе въ его рукѣ двухъ гибкихъ и вѣтвистыхъ вѣтокъ вербы и мое полуобнаженное тѣло внушило ему ужасную мысль. Онъ вытащилъ меня за руку съ Володиной постѣли, схватилъ меня за голову и... Нѣсколько только-что распустившихся шишечекъ свалилось съ освященной вербы. Я не думалъ ни о боли, ни о стыдѣ — одна мысль поглощала все мое вниманіе: такъ стало быть меня высѣкли?—высѣкли по-настоящему.

Maman находила, что побои — наказаніе унизительное; я часто слыхалъ, что она отзывалась о сѣченіи съ ужасомъ и отвращеніемъ, и Карлу Иванычу строго было приказано не бить насъ.

Удивительно, что добрый Карлъ Иванычъ, пунктуально исполняющій всѣ приказанія, не могъ воздержаться. Не разъ случалось, что онъ билъ насъ линейкой, давалъ щелчекъ въ лобъ своимъ огромнымъ ногтемъ, разъ даже ударилъ меня своими помочами. Я не обращалъ вниманія на эти случаи, но верба... Стало быть напрасно я горжусь, что меня не сѣкли. Однако нѣтъ — сѣчь должно быть значитъ совсѣмъ другое — вѣрно мальчика кладутъ на скамейку, держатъ, онъ кричитъ, и его сѣкутъ двое — вотъ это ужасно. — А верба что? Это такъ Карлъ Иванычъ разгорячился; я помню, онъ самъ говорилъ, что жалко, что мы не были сѣчены. Стало быть насъ не сѣкли.

Часто со мною случалось и впослѣдствіи, что я, составляя себѣ впередъ понятіе о какомъ-нибудь впечатлѣніи и потомъ испытывая его, никакъ не могъ согласовать одно съ другимъ и не вѣрилъ, что я дѣйствительно испыталъ то, о чемъ составилъ себѣ такое невѣрное понятіе. Я рѣшилъ, что насъ не сѣкли.

*№ 17 (II ред.).

Княгиня М. А. уѣхала и обѣщала послѣ обѣда прислать своего Этіена и другихъ дѣтей познакомиться съ нами. Я очень былъ радъ, потому что интересовался знать, какой видъ можетъ имѣть мальчикъ, котораго сѣкутъ. Послѣ М. A. пріѣзжало еще много гостей поздравлять бабушку — большей частью родные и называли ее ma tante.137 Иныхъ она принимала хорошо, другихъ дурно и говорила имъ моя милая, точно какъ будто она говорила съ своей горшічной. Я перезабылъ большую часть этихъ гостей, но помню тѣхъ, которымъ читали мои стихи.

Въ числѣ послѣднихъ былъ одинъ человѣкъ довольно высокаго роста, среднихъ лѣтъ и въ военномъ мундирѣ. Онъ былъ тонокъ — особенно ноги, — но не строенъ; все тѣло его при всякомъ движеніи перегибалось; руки были очень длинны. Ежели бы онъ не имѣлъ большого апломба въ пріемахъ, наружность его напоминала бы обезьянью. Онъ былъ плѣшивъ; лобъ былъ большой; носъ загибался къ губамъ; нижняя челюсть выдавалась впередъ такъ, что это даже было неестественно. Привыкнувъ къ мысли, что умъ есть всегдашнее возмездіе красоты, видъ дурного лица всегда заставлялъ меня составлять самое выгодное понятіе о умѣ. Кукурузовъ былъ дуренъ до невозможности, и, ежели бы не увѣренность, съ которой онъ носилъ свою уродливость, онъ внушалъ бы отвращеніе. Нельзя было не подумать, увидавъ его: вѣрно этотъ человѣкъ имѣетъ много достоинствъ, ежели съ такимъ некрасивымъ лицомъ доволенъ собою.

Онъ мнѣ очень понравился.

Алишкѣева тоже была родственница бабушки. Она пріѣхала съ дочерью, и такъ какъ бабушка приняла ее хорошо, то сидѣла довольно долго. — Дочь ея была дѣвушка лѣтъ 18, тоненькая, стройненькая, свѣженькая, прекрасно одѣтая, но она не нравилась мнѣ. Все въ ней было неестественно, и красота [?], и движенія. Ежели бы меня спросили: «хороша ли Sachinette?» я бы сказалъ, что хороша; но самъ бы я никогда не сказалъ другому: «неправда ли, какъ хороша Sachinette?» Притомъ же у ней былъ недостатокъ, который дѣтямъ очень бросается въ глаза — неестественность. Она ко всему говорила про Венецію, въ которой жила съ матерью, смѣялась тоже ко всему и не отъ души; и когда насъ ей представили, замѣтивъ должно быть мою неловкость и смущеніе, непремѣнно хотѣла его увеличить и меня поцѣловать; я убѣжалъ въ другую комнату отъ стыда — она за мною. Въ это самое время входилъ Господинъ Кукурозовъ. Sachinette оставила меня въ покоѣ и пошла назадъ въ гостиную, слегка переваливаясь съ ноги на ногу, представляя, будто бы она очень устала за мной бѣгать (не знаю, зачѣмъ она это дѣлала). Кукурозовъ усѣлся противъ бабушки и повелъ какую-то сладкую, сладкую рѣчь. Меня удивило, какъ онъ не догадался уступить Sachinette кресло, на которомъ сидѣлъ подлѣ бабушки. Sachinette постоявъ немного, сказала: «Ахъ, какъ я устала, maman» (должно быть, чтобы Кукурозовъ замѣтилъ ея присутствіе, но онъ только оглянулся на нее и продолжалъ что-то съ нѣжностью говорить бабушкѣ). Sachinette сѣла на дальнемъ стулѣ подлѣ насъ. Бабушка представила Кукурозова Алишкѣевымъ, онъ приподнялся, и надобно было видѣть, какъ мгновенно выраженіе совершеннаго равнодушія и невниманія, съ которыми онъ до того смотрѣлъ на Алишкѣевыхъ, смѣнилось любезнѣйшей улыбкой, и съ какимъ искреннимъ выраженіемъ онъ въ самыхъ отборныхъ Французскихъ словахъ сказалъ имъ, что давно желалъ имѣть эту честь. Въ одно и то же время, хотя Алишкѣева и Sachinette стояли въ противуположныхъ углахъ гостиной, онъ обращался и къ матери и къ дочери съ удивительной отчетливостью и ловкостью; потомъ онъ отодвинулъ кресло, чтобы не сидѣть спиной къ Sachinette, опять сѣлъ, поправилъ шляпу и саблю и заговорилъ о какомъ-то певцѣ, разговоръ, въ которомъ приняли участіе всѣ, какъ будто ни въ чемъ не бывало. «Вотъ это человѣкъ!» — подумалъ я. Онъ почти одинъ поддерживалъ разговоръ, и видно было, что другимъ совѣстно было говорить при такомъ человѣкѣ. Фразы его были такъ круглы, полны; говорилъ онъ такъ отчетливо и употреблялъ, для меня такія непонятныя, французскія слова, что я ему въ мысляхъ отдалъ преимущество надъ всѣми — надъ Княгиней и еще надъ одной барыней, которая мнѣ тоже понравилась. Алишкѣева была дама, отличавшаяся отъ всѣхъ другихъ, которыхъ я видѣлъ, какою-то особенной рѣзкостью и апломбомъ въ разговорѣ. Она говорила съ удивительной увѣренностью про вещи, которыя не посмѣла [?] бы затронуть въ разговорѣ другая дама. Впослѣдствіи я нашелъ, что этотъ духъ принадлежитъ почти всѣмъ дамамъ Петербургскаго общества. Она намекнула что-то объ Италіи, — онъ сталъ говорить про Италію еще лучше и къ чему то сказалъ «la patrie des poètes». — «Apropos des poètes»,138 сказала бабушка: вы хорошій судья въ этомъ дѣлѣ, мой любезный Кукурузовъ; надо вамъ показать стихи, которые я получила нынче». И опять бабушка развернула обличительный листъ [?] почтовой бумаги. — Et qui est le bienheureux poète, M-e la comtesse, auquel vous inspirez de si beaux vers?»139 спросилъ онъ съ снисходительной улыбкой, пробѣгая глазами мое стихотвореніе. — «Это мой внукъ, Николенька», сказала бабушка, указывая на меня табакеркой, которую держала въ рукахъ. Кукурузовъ обратился ко мнѣ и полусерьезно, полунасмѣшливо сказалъ мнѣ длинную фразу, изъ которой я запомнилъ только: «jeune homme, cultivez les muses».140 Это выраженіе я запомнилъ, потому что оно мнѣ очень понравилось, хотя и не понималъ, что значить.