Полное собрание сочинений. Том 1 - Толстой Л.Н.

Она встала изъ-за прилавка, только что мы взошли, положила книгу и спросила папа по-Французски, что ему угодно. «Такъ это просто торговка», подумалъ я: «а какъ одѣта, какія у нея бѣлыя руки, и какъ она хорошо говорить по-Французски». Мнѣ было нисколько непріятно видѣть, что торговка можетъ одѣваться такъ же, какъ и maman, и читать Французскія романы. «Вотъ что значить Москва», и я отъ души жалѣлъ, что нѣтъ здѣсь Натальи Савишны или охотника Турка, съ которыми я могъ бы подѣлиться своимъ удивленіемъ, но я тутъ же рѣшилъ при первомъ свиданіи все это подробно передать имъ. Папа очень смѣло потребовалъ конфектъ, всякаго сорта по фунту, и барышня, удивившая меня своей наружностью, съ большой ловкостью и скоростью стала доставать горстями изъ каждаго ящика и класть на мѣдные блестящіе вѣсы. Папа, облокотившись на конторку, что-то говорилъ ей полушопотомъ, и я замѣтилъ, что онъ чрезвычайно пріятно улыбался, и глаза у него были подернуты чѣмъ-то маслянымъ. Кондитерша, продолжая заниматься своимъ дѣломъ, отрывисто отвѣчала круглыми французскими фразами, съ прибавленіемъ Monsieur и тоже замысловато улыбалась. Папа взглянулъ на меня, мой взглядъ выражалъ «я васъ наблюдаю», его взоръ выразилъ: «совсѣмъ тебѣ не нужно наблюдать, и ты мнѣ надоѣдаешь этимъ». Мы оба въ взглядѣ мгновенно поняли другъ друга, поэтому долго не смотрѣли другъ другу въ глаза, а смигнули и стали смотрѣть въ другую сторону. «Что вы хотите, дѣти?» спросилъ онъ насъ. Очень естественно, что, находясь въ убѣжденіи, что здѣсь всего, что только есть прекраснаго, можно спросить, я сталъ въ тупикъ отъ такого вопроса, и не зналъ, чего пожелать, боясь ошибиться и попросить не самаго лучшаго. — «Велите имъ дать шеколаду». — «Ernest», крикнула громкимъ голосомъ Француженка. Выбѣжалъ въ фартукѣ довольно запачканный мальчикъ Ernest и объявилъ, что шеколадъ сейчасъ будетъ поданъ въ заднія комнаты, куда мы тотчасъ же и отправились. Володя смотрѣлся съ замѣтнымъ удовольствіемъ въ трюмо, я смотрѣлъ на газеты въ рамкахъ и съ любопытствомъ пересматривалъ столбцы темнаго для меня содержанія — шеколаду все не было. Я пошелъ тихими шагами къ двери и сталъ смотрѣть въ зеркало средней комнаты, въ которомъ отражались фигуры папа и француженки. Она сидѣла опять на своемъ мѣстѣ и держала въ рукахъ книгу, но не читала, а говорила; папа, прищуривъ смѣющіеся масляные глазки и сладко улыбаясь, стоялъ противъ нее и перегнувшись черезъ конторку; лицо его было отъ нее ближе, чѣмъ того требовали приличія; мнѣ даже показалось, что онъ ее тронулъ рукой, и что я очень хорошо видѣлъ, это, что онъ, перегнувшись еще больше, вытянулъ мокрыя губы и защурилъ глазки и должно быть хотѣлъ ее поцѣловать, потому что головой сдѣлалъ быстрое движеніе впередъ, но отчего-то вдругъ остановился и, покраснѣвъ, сѣлъ на стуло. Въ эту самую минуту зазвенѣлъ колокольчикъ на двери, и въ зеркалѣ показалась фигура щегольски одѣтаго господина, съ шляпой на головѣ, и мнѣ слышно было, какъ онъ съ Французскимъ удареніемъ сказалъ: «bonjour, Monsieur», и прошелъ. Это должно быть былъ хозяинъ. Куда дѣвалась величавость, спокойствіе и сознаніе своей власти, которыя всегда выражало лицо папа, въ ту минуту, какъ онъ, какъ школьникъ, отскочилъ, покраснѣлъ и съ беззаботнымъ видомъ сталъ смотрѣть кругомъ себя. Ernest явился съ шеколадомъ; мы съ большимъ наслажденіемъ выпили по чашкѣ этаго напитка, я помню даже, что обжегъ себѣ ротъ, выпачкалъ всѣ губы и утиралъ ихъ бисквитами. Мы вышли. Папа держалъ подъ мышкой конфеты и продолжалъ говорить съ Француженкой, которая мнѣ очень была противна. Главное, я никакъ не могъ понять отношеній папа съ нею, но предчувствовалъ, что тутъ что-то нехорошо. Онъ, докончивши какой-то разговоръ, сказалъ ей: «Да, я ужъ старикъ», причемъ погладилъ себя по лысинѣ. Опять, мнѣ кажется, онъ замѣтилъ мои требующіе объясненія, на него устремленные, взоры и съ нѣкоторой досадой сказалъ: «пойдемте». Сказать, что я не понималъ, что онъ волочился за этой Француженкой, было бы неправда, но ясно выразить эту мысль тогда я ни за что бы не рѣшился, да и не могъ.

*№ 20 (II ред.).

Столъ былъ широко раздвинутъ — три доски были вложены. По серединѣ стола, въ хрустальной чашѣ, красовались Крымскіе виноградъ и яблоки, съ боковъ, тоже въ хрустальныхъ блюдечкахъ, съ колпаками, стояли варенья. Люди въ бѣлыхъ галстукахъ и съ праздничными лицами оканчивали приготовленія. Изъ гостиной слышны были голоса, мужскіе и женскіе, то громкія, отрывистые, то плавные, то слышенъ былъ смѣхъ. Можно было прямо съ отцемъ взойдти въ гостиную, но мнѣ показалось страшно, не приготовившись, подвергнуться вдругъ взглядамъ всего тамъ собраннаго общества, я побѣжалъ наверхъ, но такъ какъ мнѣ тамъ нечего было дѣлать, притомъ же все было убрано, и я одѣтъ, я только прошелся по комнатамъ и пошелъ опять внизъ. Я остановился въ залѣ. Лакеи посмотрѣли на меня съ удивленіемъ, не понимая, должно быть, зачѣмъ я остановился вдругъ около двери и сталъ прохаживаться, какъ будто я и не думалъ идти въ гостиную. Я покраснѣлъ. Хотя я зналъ, что чѣмъ больше я стараюсь быть незамѣченнымъ, тѣмъ больше послѣ обращу на себя общее вниманіе, какая-то непреодолимая преграда была для меня въ дверяхъ гостиной — я подходилъ къ дверямъ, но не могъ переступить эту преграду. Чтобы объяснить чѣмъ-нибудь мое присутствіе въ залѣ и отъ того чувства, которое заставляетъ насъ шевелиться и что нибудь дѣлать въ припадкахъ застѣнчивости, я подошелъ къ столу и хотѣлъ взять нѣсколько ягодокъ винограду, но дворецкій, усмотрѣвъ этотъ мой замыселъ разрушить порядокъ его устройства, остановилъ меня и сказавъ: «нѣтъ, ужъ позвольте», отодвинулъ отъ меня вазу и сталъ опять поправлять. Въ эту самую минуту выходила изъ гостиной бабушка, которую велъ Кукурузовъ, и за ними всѣ попарно. Я отступилъ почти за спину дворецкаго и оттуда кланялся всѣмъ проходящимъ, такъ что меня никто не замѣтилъ и не отвѣтилъ на мои поклоны, чѣмъ я былъ доволенъ и тоже нѣсколько оскорбленъ. За обѣдомъ я все время сидѣлъ и думалъ о томъ, какъ пріятно жить въ деревнѣ и тяжело жить въ городѣ. Воображеніе мое рисовало мнѣ картины прошедшаго изъ деревенской жизни, я вспоминалъ лугъ, на которомъ играли по вечерамъ въ бары и горѣлки, вспоминалъ свѣжее сѣно и пахучія копны въ саду, на которыхъ мы прыгали и въ которыя зарывались, лучи заходящаго солнца, свѣжесть утра, прудъ въ ясный день и въ мѣсячную ночь, когда съ балкона видно было, какъ онъ освѣщалъ плотину и отражался въ водѣ; вспоминалъ ту свободу, веселость, которую всегда тамъ чувствовалъ; maman, разумѣется, всегда была на первомъ планѣ этихъ картинъ и не мало служила къ ихъ украшенію. Теперь же я чувствовалъ, что что-то враждебное и дурное закралось въ мою душу и что оно-то заставляло меня краснѣть и страдать безъ всякой внѣшней причины. Ежели бы я тогда зналъ то, что теперь знаю, я сказалъ бы себѣ, что это что-то враждебное есть тщеславіе, одинъ изъ пороковъ самыхъ обыкновенныхъ и безвредныхъ, но зато ближе всѣхъ соединенныхъ съ наказаніемъ.