Родная сторона - Василий Земляк

Какое-то время он жил у своих друзей, а когда освободилось место лаборанта на опытной станции, он без малейшего колебания стал лаборантом. Тут он будто бы был сподвижником профессора Живана, а когда тот умер, то Шайба продолжал его опыты. Но Шайбе не удалось отдаться этой большой работе. Его заподозрили в чем-то (он-то хорошо знал в чем) и стали преследовать. И вот он пришел к ней. Маруханка выслушала его и сказала:

— Поздно ты ко мне пришел…

Но Маруханка сделала для него все, что может сделать женщина для ненавистного мужа: накормила и обстирала, приютила в своей хате, но не разделила с ним ни одной минуты. Она не простила старой обиды и не поверила вторично. Он клялся, плакал, что пришел навсегда, но ненависть пустила такие глубокие корни, что для другого чувства у Маруханки не было места. Она напекла ему пирогов, собрала в дорогу, а выведя за село, сказала сквозь слезы:

— Иди с богом, Максим! Может, еще куда-нибудь и придешь…

Была ночь. Маруханка в белом платке еще долго стояла на дороге, а Шайба шел неизвестно куда. У него был род, старый род Шайб из-под Чернобылья, но не было племени. Даже Степка, родная Степка, выросла без него. А теперь… Куда ж ему деваться теперь?! Он шел всю ночь, а утро застало его ни с чем. Это было первое утро, когда он испугался своей постылой жизни, схватился за голову и стал прятаться от людей.

Как-то в сумерки сидит Товкач на ступеньках крыльца, думает свою невеселую думу, а ему из ворот:

— Здравствуйте, Филимон Иванович! Ваш Идол на привязи?

Товкач встает, бежит к калитке и останавливается в нерешительности. И нет у него сил ответить на приветствие. Неожиданный гость смотрит на него своими бегающими водянистыми глазками, спрашивает:

— Как живете, Филимон Иванович?

И снова молчание, жалкое, растерянное, но короткое. Мгновение, и Товкач говорит, показывая свои кровавые мозоли, нажитые на дренажном плуге:

— Так и живем. Все пошло прахом. А как вы, Максим Минович? Забыли про своего верного друга…

Шайба таинственно оглядывается и заходит во двор. Идол гремит цепью, бросается на Шайбу, но в последний момент узнает и лениво, недовольно возвращается в свою собачью конуру.

— Узнал, — вздыхает перепуганный Шайба. — А я думал, что не узнает…

Входят в хату, и Шайба просит Товкача завесить окна. Товкачу становится страшно, но он все-таки завешивает окна, потом выбегает во двор и на всякий случай спускает Идола. Возвращается в хату бледный, взволнованный и шепотом спрашивает Шайбу:

— Вы что, прячетесь?

— Тихо, — умоляет Шайба. — Меня ищут, меня преследуют, у меня хотят отобрать… — Он вынул из-за пазухи потертую, засаленную схему, сложенную вчетверо и еще раз вчетверо: — Вот. Не слыхали, вода в Корму не прибывает?

— Нет, не прибывает, — наобум ответил Товкач.

— И не прибудет. — Глаза у Шайбы вспыхнули, налились кровью.

— Почему, Максим Минович?

— А потому, что я не даю своего плана. — И Шайба спрятал свое сокровище поглубже, потом снова оглядел окна, тяжело вздохнул: — Никому ни слова. Я одолею. Я их всех одолею! Я докажу им, кто такой Максим Минович Шайба… Величина! Профессор! — И опять начал говорить о том, что его преследуют.

Товкач отвел от него глаза. «Помешался», — мелькнуло у Товкача. Решение пришло молниеносно. Товкач снял с окон суконные одеяла, и Шайба, пораженный этой выходкой, попятился в темные сени.

— Что вы делаете, Филимон Иванович?

Но Товкач уже был неумолим. Он молча взял Шайбу за дрожащую руку и повел к воротам. Шайба не сопротивлялся, не возмущался, он покорно шел за Товкачем. За воротами Товкач показал ему на дорогу. Шайба засмеялся хрипло, дико, не по-людски, и пошел… Из тьмы пришел, во тьме и пропал… Где-нибудь поймают его доктора и, узнав, кто он, напишут целую историю его болезни и, может, даром будут лечить его в белых палатах…

А Филимону Товкачу вдруг стало страшно за себя. Все, что на время в нем успокоилось, остыло, снова поднялось наверх, начало мучить, душить, ныть, как старая рана. Стало страшно своей пустой хаты, своего двора, Идола, гремевшего цепью. «Как бы с ума не сойти», — хватался Товкач за голову.

На заре встал и побежал на Корму. Неужели в самом деле не пребывает вода, которую он ежедневно спускает из болот? По замыслу профессора Живана, тут, на Корме, должно образоваться огромное море. Оно затопит все мелколесье, омоет села, а потом его соединят с другими морями, в которые соберут воды из Пинских болот. Никчемной показалась Товкачу его жизнь, когда он углубился в эти грандиозные замыслы. Не разбирая ни дороги, ни тропинок, побежал он напрямик, — ему не терпелось увидеть, какой стала Корма за время, пока он наживал свои мозоли.

Озеро вышло из берегов и словно задумалось, что делать дальше. Вдалеке из воды выступали голые безлистые ольхи — их затопило этой весной. Мертвый песчаный плес тоже исчез под водой. То, о чем мечтал Живан, сбывается. Товкач вошел по колено в воду — может, так входили в Днепр язычники, чтобы принять новую веру, — взглянул на себя и заплакал. В этой воде, которую он потревожил, была частица и его труда.

— Что с вами, Филимон Иванович?

Товкач сконфуженно вышел из воды. Перед ним стоял Муров, в соломенной шляпе, с ведерком и ореховыми удочками. Товкач поклонился ему, быстра отер слезу и в одно мгновение снова стал Товкачем, хитрым, коварным, заискивающим.

— Горюю, голубчик, мучаюсь, спать не могу. Не привык я к такой тихой мертвой жизни. У вас там ничего для меня нет?

— Есть, — улыбнулся Муров. — Вот сделаем море и поставим вас начальником над этим морем.

Товкач обиделся, гневно взглянул на Мурова: все беды Товкача начались из-за него… До ломоты в костях сжал кулаки, но не выказал своего гнева — пошел прочь, гордо понес свою буйную голову. Отойдя, зашипел: «Была бы ночь, утопил бы тебя в этом озере. Только шляпа плавала бы поверху». И так ясно он увидел эту шляпу, блуждающую по озеру, что невольно засмеялся. Смех эхом прокатился по озеру и заставил Мурова настороженно оглянуться.

Корма-озеро

Свет пройдете, а другого такого озера не отыщете. Вода кажется зелено-бурой от водорослей, а на самом деле чистая как слеза, вокруг заливные луга чередуются с рощами, подступающими к самой воде, а по всему озеру целый архипелаг блуждающих островов в зарослях березок и верб. Вечером эти острова в одном месте, а утром встанешь — они уже в другом, даже легонький ветерок и тот может гнать их по озеру. И, может, потому, что они под властью одного, а не нескольких ветров, никто еще не видел катастрофы на озере — острова блуждают, но не встречаются. Живут на этих островах дикие утки, горластые выпи и коростели. Днем все это молчит, а ночью пускается в неведомые путешествия на своих живых кораблях и наполняет озеро кто чем может: утки крякают, выпи стонут, а коростели трещат, — никакие симфонические оркестры не способны создать подобной музыки. А если еще вмешается соловей на прибрежной калине, тогда слушайте и упивайтесь — такого чуда вы не услышите нигде на свете.

Причалив к плавучему островку, останавливаешься на рыбной яме и забрасываешь одну-другую удочку. Не клюет. У других рыбаков клюет, а у тебя нет. Сегодня ты неудачник — на рыбалке не бывает без этого — и, как все неудачники, заглядываешься на счастливое место, откуда только что на твоих глазах вынули шального окуня. С надеждой смотришь на свои поплавки и совсем забываешь, что ты секретарь райкома. Ты просто рыбак. Сегодня тебе не из чего варить уху, и на ужин будет прозаичный суп из гороха, взятого для приманки. У палатки, в которой живет Муров, промышляют пастушки — два младших сына вдовы Витки. За то, что они наберут хворосту для костра, им дается немного — по рыбке из душистой ухи, а если ухи нет, то и они пробавляются гороховым супом, — на вид он такой же, как дома, но тут гораздо вкуснее.

Так Муров отдыхает. К нему приходят люди. Несолоньский почтальон приносит ему письма, известный на всю округу рыбак Антон План, если ему не случится нанести визита лично, присылает свежую наживку, после дневных забот заглядывает на уху Степан Яковлевич Стойвода, изредка, но наведывается Марта Ивановна за каким-нибудь советом.

— Товарищи, — иногда слегка сердится Муров, — нельзя ли обойтись без меня? Ведь я в отпуску!

Не обходятся, не забывают.

Но кого Муров принимал всегда с удовольствием, это Громского. Уже один вид Громского не мог не привлечь к себе внимания. Громский одевался во все новое, нацеплял галстук и при каждом посещении слегка попахивал одеколоном из дешевой парфюмерии дяди Вани. Держался Громский тоже не как все. Еще издали спрашивал: «Можно?», краснел, как девушка, и, прежде чем пожать руку, кланялся Мурову. Что и говорить, на берегу озера такая изысканная вежливость смешила и одновременно тревожила Мурова. Директор МТС мог бы держаться немного попроще, с большим достоинством. Но этот недостаток не мешал Громскому быть хорошим хозяином, дальновидным и находчивым. На лице Громского была написана готовность сделать все, чего пожелает Муров. Муров боялся этой готовности, он хотел иметь в лице Громского не только подчиненного, но и товарища. Он говорил с Громским о таких вещах, от которых у того вянули уши (например, о мужском «целомудрии» Громского). Скоро Громский понял, что он имеет дело с человеком, которого интересуют не только «оперативные данные» о молоке, люпине, торфе, а кое-что еще, без чего нет человека. За свои несколько встреч на озере они подружились так, что при других обстоятельствах на это пришлось бы потратить месяцы, а то и годы. «Если бы во всех людях района я разобрался, как в Громском, тогда я мог бы почувствовать себя настоящим секретарем», — раздумывал Муров наедине. Теперь Громский не боялся заехать к секретарю прямо с поля, запыленный, усталый, и даже прихватить с собою кое-что «для аппетита» к ухе, которой Муров гостеприимно угощал гостя. Муров даже сделал из лозы на озере загородку, в которой придерживал живую рыбку специально для Громского. Громский, конечно, не знал о такой привилегии и за горячим чугунным котелком не скромничал, доставал рыбку за рыбкой. Такая работоспособность Громского вызывала у Мурова истинное восхищение… Но скоро Мурову надоел отдых. Какой там отдых, когда другие работают! Он выходил из своей палатки, которая примостилась на опушке леса, и подолгу смотрел на озеро. Он снова чувствовал себя секретарем райкома, со всеми районными заботами, планами, надеждами.