На своей земле - Сергей Воронин

Сергей Воронин

На своей земле

Часть первая

Степан Парамонович сидел в конце кузова пятитонной машины на горбатом сундуке. От сильной тряски вещи с передка сползали, и железная кровать придавила ноги так, что терпенья не хватало. Степан Парамонович все больше поджимал под себя ноги, но кровать все равно их доставала. Это бы еще ничего, все дело было в сынишке — он лежал у Степана Парамоновича на коленях и отчаянно орал, открывая круглый розовый рот. Ему только вчера исполнилось три месяца. «Может, он желает груди»? — тоскливо подумал Степан Парамонович и, хотя понимал, что в такой тряске кормить невозможно, все же крикнул жене.

Елизавета Ивановна Щекотова стояла, крепко вцепившись в крышу кабины и, не отрываясь, глядела вперед. В обе стороны от дороги рос сосновый высокий лес. На старых деревьях, густо обвешанных коричневыми шишками, щелкали крючконосые клесты. Елизавета тревожно оглядывалась по сторонам. От самой станции тянулся лес. Местами он был опутан колючей проволокой, обгорелый, черный, местами изрезан рвами, и казалось, не будет конца этой суровой дороге. До сих пор вся жизнь Елизаветы Ивановны проходила на широких просторах, где землю взглядом не окинешь. А тут?..

Машина ныряла с холма на холм. Неожиданно в низине блеснуло голубое озеро. Над озером кружились утки. Озеро медленно проплывало, кланяясь камышами. Елизавета раздраженно отвернулась. Что ей озеро, если земли, настоящей земли, еще не видно? Выскочил из-за поворота громадный валун. Он величаво повернулся, провожая машину. «Камень да лес, камень да лес», — все больше тревожась, прошептала Елизавета Ивановна.

— Лиза, возьми ребенка!

«Как же здесь жить-то? И дернул чорт уехать! Не жилось в Клиницах…» И вдруг лес расступился, показались блеклые пожелтевшие поля. Они были разрезаны на узкие полосы, словно холсты. И вдоль каждого ряда весело курчавилась верба.

«А ведь это межи!» — удивленно подумала Елизавета. — Степан, посмотри-ка, земля! — не оборачиваясь, крикнула она мужу и тут же добавила. — Деревня!

На бугре показались дома. Сначала деревня была как деревня, дома стояли кучно, но потом они поползли в разные стороны. Только на самой вершине тесно жались друг к другу три домика, словно о чем-то сговариваясь. «Вот так деревня, — удивленно подумала Елизавета. — Какой же дом наш? Уж не тот ли, под зеленой крышей? Да ну, куда его! Вон, дальше, с кирпичным фундаментом, много лучше. В пять окон. Поди-ка, он и есть. И уполномоченная стоит возле. А Степанида уже из окна смотрит. Ох, и дом у нее! Лучше всех домов. Говорила, надо первыми ехать. Вот теперь все дома и порасхватали».

Машина замедлила ход. Уполномоченная райисполкома прыгнула на крыло пятитонки, и дом с кирпичным фундаментом остался позади.

— Товарищ! — перегнулась из кузова Елизавета. — Кому этот дом, с кирпичным низом?

— Школа! — ответила уполномоченная.

— А где же наш дом? Учтите, мой муж — бывший председатель колхоза. Он, наверно, и здесь будет председателем.

— Вот ваш дом!

Весело блестел на солнце чистыми стеклами дом, который ожидал Щекотовых. Позади стояла пристройка. Во дворе, под зонтиком, виднелась цементная труба. «Колодец, наверно», — подумала Елизавета и выпрыгнула из кузова.

— Елизавета! — запоздало крикнул Степан Парамонович, но жена уже скрылась в сенях.

— Давайте ребенка, — протянула руки уполномоченная и привстала на носки.

Степан Парамонович отдал охрипшего сына. «Чортова кровать» — проворчал он, вытаскивая обеими руками омертвевшую ногу.

Елизавета бегала по комнатам. Ей все надо было знать. Как будто дом и неплох: комнаты большие да еще кухня. Экая досада, печь маловата. Вот дома была печь! Недаром русской зовется, хоть впятером завались — выдержит. А это разве печь? Зато плита хороша, с конфорками.

— Все бы ничего, да печь мала, — порывисто обернулась Елизавета.

— Тут все печи такие, — сказала уполномоченная, покачивая ребенка.

— Ну что ж! А мы не желаем под чужой манер жить. — И, хлопнув подолом о голенища кирзовых сапог, Елизавета стала осматривать плиту.

Солнце врывалось в окна, и на желтом крашеном полу лежали две солнечных рамы. Степан Парамонович ходил от окна к окну. В низине протекала узкая река. За ней поднимался пологий холм с одинокой сосной. Под окном прыгали по ольховым веткам маленькие синички. «Такие же и у нас в Ярославской, — подумал Степан Парамонович, — речка похожа на Обнору». Потом он прошел в соседнюю комнату. В углу стояла маленькая изразцовая голландка. Он открыл дверку. Кто-то уже позаботился — в топке уютно потрескивали дрова.

— Спасибо вам, товарищ Синицына, — степенно произнес Щекотов, обращаясь к уполномоченной.

— Рано благодаришь! Сначала пристрой осмотри, — сказала Елизавета.

— А что пристрой? — встревожился Степан Парамонович.

— А посмотри!

Смотреть пошли все. Впереди Елизавета, за ней Синицына и, припадая на правую ногу, Степан Парамонович. Хлев оказался в полном порядке, если не считать выбитого стекла да поломанной кормушки.

— Ну и что? — улыбнулся Щекотов. Ему нравилось, что жена так ревниво присматривается к новому хозяйству.

— А ничего. Еще неизвестно, какой подпол, — и она понеслась обратно в дом. На ходу оглянулась: — Осмотри колодец! — крикнула она мужу и скрылась.

— Деловая у вас жена, — заметила уполномоченная.

— Сами понимаете, ей хозяйствовать.

— Так я ничего, не в осужденье.

Щекотов заглянул в колодец, увидал глубоко внизу кусочек неба и свою голову в черной фуражке. Из колодца тянуло холодной сыростью.

В доме со звоном распахнулись рамы.

— Степан, неси ребенка, кормить буду!

— Ну, все в порядке, — улыбнулся Щекотов.

— Что в порядке? — передавая ребенка, спросила Синицына.

— Приняла дом. Иначе б и сына кормить не стала. Она у меня такая. Понятно, нет?

— Понятно, — улыбнулась уполномоченная.

Сынишка, вскидывая от удовольствия розовую ногу, сосал грудь. Степан Парамонович, кряхтя, втаскивал вещи.

— Где будем спальню делать — в передней аль во второй?

— Известно, во второй. В передней стол обеденный.

Прихрамывая, он протащил боком железную кровать. Вошла Степанида Максимовна, круглолицая женщина, с волосатой родинкой на щеке. Поздравив Щекотовых с новосельем, села на табуретку и нараспев сказала:

— А уж у меня, у меня-то как чисто. Душа радуется. Будто солнышко по углам сидит. Так все и светится.

Степанида Максимовна приехала одна. Сын ее, Кузьма, лежал в Саратове в госпитале. Из писем она узнала, что он ранен в руку, и только об одном мечтала, чтобы он поскорее поправился и приехал к ней. Когда в колхозе «Запруды», у себя в Ярославской, услыхала о переселении на Карельский перешеек, то долго не думала, взяла, да и записалась. И если ее спрашивали, почему она так сделала, отвечала: «А как же, Кузынька-то писал мне, чтоб ехала я. Очень уж он хвалил этот перешеек. Бальзамом называл воздух. Ведь он на Карельском перешейке воевал».

Она сидела у печки и радовалась на свое жилье:

— Уж так-то ладно у меня. Вот этак печь, а этак окошко. А тут еще одно, а как войдешь в горенку, тут тебе сразу три. Два-то прямо в лоб, а третье с виска смотрит.

Елизавета не вытерпела и, оставив мужа следить, чтобы не подгорела каша, побежала со Степанидой. Неужели у соседки лучше дом, чем у нее? Ох, тогда и задаст же она Степану! Но задавать не пришлось. Действительно, домик у Петровой был чистый, удобный, но он был раза в два меньше, чем у Щекотовых. Поэтому Елизавета не скупилась на похвалу. Всегда легко хвалить то, что не вызывает зависти.

На улице зафыркал автомобиль. Потом оглушительно хлопнул и затих. И сразу же раздался пронзительный, тонкий голос Поликарпа Евстигнеевича Хромова:

— Манька, Настька, Грунька, Полинка, снимайте вещи! Только тише, кур не передавите. Сходи, Пелагея Семеновна, прибыли! Живы ли косточки-то?

— С прибытием, значит, — отозвалась густым голосом его жена и, кряхтя, стала слезать на землю.

— Куда вы? — закричала Синицына. — Ваш дом дальше! — И машина, сердито урча, уехала от дома Степаниды Максимовны.

Это была самая большая семья, прибывшая на новое место. Хромовым отвели дом еще больше, чем Щекотовым. Пелагея Семеновна, широко перекрестив вход, первая вошла в просторную комнату, освещенную семилинейной лампой. Громко смеясь, вбежали дочери; все они были рослые, красивые. Старшей, Марии, было двадцать шесть лет. Муж ее в начале войны ушел на фронт, да так и не вернулся. В семье она считалась вдовой-солдаткой. Остальные дочери были еще незамужние. Младшая, Полинка, протащила корзину в дальний угол и, оглядясь, безоговорочно заявила: — Эта комната наша, девичья!