Рыжеволосая девушка - Тейн Фрис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Впоследствии, когда мы будем вспоминать это время, Ханна, что мы тогда подумаем? — спросил Хюго, и от его тона моя сонливость сразу прошла.
— Подумаем, что мы по крайней мере делали нечто, наносящее ущерб нашим заклятым врагам, — отвечала я. — Заклятым врагам нашего народа и всех порядочных людей…
— Я не это имею в виду, — сказал Хюго. — Я думаю, что люди, которые будут жить после нас, вряд ли поверят, что мы жили так… Что мы ходили с гранатами в карманах и орудовали револьверами, как монтеры гаечным ключом; что мы, мирные граждане, нападали на тюрьмы, похищали автомобили, спали в сараях для скота, выслеживали предателей родины…
— Будущие поколения вряд ли смогут даже вообразить себе, Хюго, что существовали предатели, — сказала я. — Они ровно ничего не смогут себе представить: ни террора, ни преследований, ни травли евреев, ни облав, ни отправок людей в Германию на рабский труд, ни концентрационных лагерей…
— …ни девушек-снайперов, которым следовало бы, собственно говоря, продолжать учебу, — вставил Хюго, и меня снова до глубины души тронул теплый тон его голоса. — Представить себе детей, которые добровольно покинули родительский дом, чтобы сражаться в рядах Сопротивления…
— И рабочих, которые в течение десяти лет честно получали каждую субботу конверт с заработанными деньгами, — сказала я, — людей, никому раньше не известных, а теперь ставших вдруг партизанами и народными героями…
— Да что говорить, — начал Хюго после некоторого молчания. — Не все ли равно, что именно будут думать обо мне люди в двухтысячном году. Лишь бы они были счастливы. Лишь бы им никогда не пришлось испытывать страха из-за голода, из-за войны. По мне, пусть хоть никогда и не думают о нас…
Я молчала. Говорить так просто и хорошо, как Хюго, я не могла. Да, меня тоже мало беспокоило, что будут думать люди в двухтысячном году о Хюго и обо мне, обо всей нашей борьбе против поработившего нас преступного режима. Я знала, что люди действительно будут свободны и счастливы, не будут испытывать страха. Я знала это, потому что лежала здесь с револьвером в руке, а где-то, настигнутый правосудием, остался убитый мною бандит. Тем правосудием, которое осуществляли вместе со мной сотни подпольных борцов. Путь правосудия — это тот путь, которым мы обязаны идти, хотим мы того или нет.
— Меня очень беспокоит, найдем ли мы Фосландера в Билтховене, — сказала я.
— Завтра, завтра, — коротко ответил Хюго. — Отдохни сперва. Я слышу по твоему голосу, что ты устала.
Я вдруг почувствовала себя маленькой, обиженной, всеми покинутой. И я протянула руку к Хюго. Несколько мгновений моя рука тщетно шарила по соломе. Потом я нашла протянутую мне навстречу руку Хюго. Наши пальцы соприкоснулись; Хюго был очень деликатен. Он бережно, ласково пожал мне руку.
— Какая ты у меня молодчина, — сказал он еле слышно.
Первым моим побуждением было отнять руку. Но вместо этого я придвинулась ближе. Мне захотелось найти в темноте его лицо. И я нашла его. Я нащупала рукой его щеку. И вдруг заметила, что он молчит, даже дыхание затаил. Ласково погладила я его несколько раз по щеке, а затем провела рукой по волосам… так, как мне очень, очень давно хотелось сделать. То, что раньше я не могла и не смела осуществить, стало возможным и неизбежным здесь, в этом пыльном сумраке, в чужом месте, в крестьянском сарае. Я услышала шепот Хюго:
— Ханна, почему ты делаешь это?
— Потому что я люблю тебя, — ответила я.
Внезапно меня поразила мысль, что мы давным-давно только и делаем, что на все лады признаемся один другому в любви. Однако теперь, когда я прямо и просто высказала это, я и обрадовалась и испугалась. Я заметила, как сильно забилось мое сердце. Не знаю, что переживал Хюго. Он был старше меня. Может быть, он уже любил какую-нибудь женщину, а возможно, даже и нескольких. Я знала только, что ничего о нем не знаю. Я быстро отняла руку и повернулась на другой бок.
Наступила тишина. Я опять слышала лишь дыхание Хюго — неровное и тяжелое. Наконец он заговорил:
— Я не совсем понимаю…
Я ответила ему, пряча разгоряченное лицо в соломе:
— Я хочу никогда больше не расставаться с тобой… И еще не хочу больше говорить об этих вещах, пока не кончится война и мы не будем свободны…
Снова наступила тишина. Снова я услышала тяжелое дыхание Хюго. Снова после долгого молчания раздался его сдавленный голос:
— Я правильно понял тебя, Ханна?
— Да, ты совершенно правильно меня понял… Запомни это навсегда, Хюго. И не говори об этом до тех пор, пока на голландской земле останется хоть один немец или предатель родины.
Солома под ним долго шуршала; мне казалось, я вижу его волнение, вижу, как трудно ему справиться с собой.
— Спокойной ночи, Ханна…
— Спокойной ночи, мой милый, — ответила я.
…На следующее утро мы оба проснулись рано. Хюго старался не глядеть на меня. Он снял с двери заграждение и приоткрыл ее… В щель ворвался золотистый, чуть смягченный туманом сноп солнечного света. Повеяло пряным ароматом земли, и мне показалось, что этот знакомый запах предвещает мне что-то хорошее.
— Наконец-то весенняя погода, — сказал Хюго, все еще не глядя на меня. Я вылезла из соломы, отряхнула одежду и провела карманной расческой по волосам.
Мы вышли из сарая, оставив дверь полуоткрытой, и перешли через луг. Никто как будто за нами не следил. Пели петухи и лаяли собаки, невидимая корова мычала за живой изгородью. Солнце сияло на безоблачном небе. Веял теплый ветерок, проникая сквозь одежду. Тонкая зеленая дымка, окутавшая деревья и кусты, казалось, сгустилась. Утренний воздух бодрил.
— Я хочу есть, Хюго, — сказала я.
— Магазины еще не открылись, — ответил он.
На проселочной дороге было спокойно. Мы невозмутимо тащились на глазах встречных — развозчика молока, затем крестьянина на телеге с навозом и двоих детей. Мы, видимо, не показались им ни странными, ни вообще чем-нибудь примечательными. Вероятно, к этому времени мы уже приобрели вид настоящих бродяг, что, впрочем, ничуть не увеличивало наши шансы в борьбе против наших поработителей в военной форме.
— Как бы я хотела вымыться, Хюго. С ног до головы! — сказала я. — И надеть чистую одежду.
— И я тоже, — подтвердил Хюго. — И еще — побриться.
Мы отыскали кафе, похожее на бывшую таможню; помимо знаменитого кофейного эрзаца — не знаю, сколько вариантов его мы уже попробовали во всех местных провинциальных кафе, — нам отпустили здесь на наши талоны по ломтю хлеба; когда же Хюго спросил закуски и показал деньги, нам подали еще домашнего сыра. За несколько дней это был наш первый основательный завтрак. Хозяйка кафе, по виду крестьянка, с любопытством смотрела на меня и Хюго, но ни о чем нас не спросила; оккупация длилась достаточно долго, люди привыкли к необходимости обуздывать любопытство и молчать. Разговаривали лишь о погоде и о том, что весна наконец наступила ко всеобщей радости.
Когда для большинства людей начался настоящий рабочий день (как это ни странно, в основных чертах жизнь продолжала, казалось, идти нормально — вот обстоятельство, которое позднейшие поколения вряд ли смогут понять), мы с Хюго шагали по велосипедной дорожке, идущей вдоль опушки леса и вдоль застраиваемой окраины Билтховена. Голубая табличка с изображенным на ней белым велосипедом снова напомнила мне о моей двухколесной машине, которая так прочно вошла в мою жизнь, в мою работу. Как мне ее не хватает! Мимо проехал почтальон. Где-то поблизости была, вероятно, школа; к нам донеслось детское пение. Возле дорожки стояла скамейка из соснового горбыля, почти не струганная. Мы уселись на скамью и стали греться на солнышке. Хюго не осмелился расстегнуть пальто — в его внутреннем кармане лежал револьвер. Я видела, что у него уже загорело лицо. Он отдувался.
— Ну и климат… — проворчал он. — Вчера страдали от ненастья и неудач, а сегодня жарища замучила…
— И ты еще должен защищать наше право на этот климат, — сказала я.
Хюго растерянно взглянул на меня. Затем рассмеялся и покачал головой — видно, не знал, что ответить на мое ехидное замечание. Он вынул листок, вырванный из записной книжечки Баббело, с написанными его рукой именами жителей Билтховена и стал читать их и перечитывать, покачивая головой.
— Никаких концов не найдешь. Что же будем делать, Ханна?
Это был один из тех редких случаев, когда он обращался ко мне за советом.
— Прежде всего надо раздобыть адресную книгу и выяснить, что это за люди, — сказала я. — Может, воспользуемся телефонной книгой в почтовой конторе?
Хюго одобрительно кивнул. Мы по возможности держались застроенной окраины. Я увидела, что Билтховен, каким я его помнила, сильно разросся в ширину, его окружили новые улицы с зелеными аллеями и домами. Мы не могли миновать переезд, и нам пришлось перейти его. На мой взгляд, нам встречалось слишком много людей в военной форме. Оно и понятно — аэродром Сустерберг, лагерь Амерсфорт… Весь район был наводнен оккупантами. Я снова взяла Хюго под руку, заметив, что один вооруженный немец надолго задержал на мне взгляд. Я обрадовалась, что хоть переезд-то не был закрыт. Соблюдая осторожность, мы побрели через маленькую площадь по направлению к почтовой конторе. Рядом с ней было кафе-кондитерская, которое рекламировало свой кекс. Теперь я взяла на себя инициативу, направила Хюго в кафе — у него были хлебные карточки, — чтобы он заказал нам чаю и кекс, а сама пошла на почту. Почта помещалась в новом, светлом и прохладном здании, где было несколько телефонных кабинок. Я зашла в первую попавшуюся кабинку, убедилась, что местная телефонная книга там имеется, и закрыла дверь. Я проглядела книгу, чтобы узнать, есть ли телефоны у лиц, записанных у меня на бумажке. У трех из пяти человек телефон оказался. Я сделала, кроме того, несколько интересных открытий. Прежде всего мне бросилось в глаза то, что до сих пор ускользало от Хюго и от меня: один из номеров телефона принадлежал некоему господину ван дер Бейере, директору Утрехтского Торгового банка. Я вспомнила о буквах «в.д. Б.» в письме Баббело. Второе открытие было не менее интересным. Некий Меккеринк, адрес которого я нашла в телефонной книге, изданной в 1940 году, как было указано на обложке, был капралом государственной полиции. Инспектор Баббело и капрал полиции Меккеринк!.. Третий абонент был некий Тонсет, владелец обувного магазина. Он жил совсем рядом, на Дорпсстраат.