Токсичный компонент - Иван Панкратов

– Придётся снять. Отмочите повязку, пожалуйста.

Он повернулся к Любе и спросил:

– Когда началось?

– Вчера. После нашего с вами разговора. Последнего. Когда Новиков… Я заметила, что болеть при ходьбе стало сильнее. Покраснение появилось, но оно было меньше, за ночь увеличилось. Сегодня утром хотела встать с кровати – чуть не заорала, когда эту ногу подвинула.

Марина тем временем развела тёплый раствор марганцовки в ковше и набрала его в большую пластиковую «стопятидесятку», которая с некоторых пор заменила в нашем здравоохранении старый стеклянный шприц Жане. Подойдя к Любе, она уже была готова поливать повязку, но Добровольский вдруг остановил её.

– Подожди. Давай посев возьмём. Прямо из-под края. Может, антибиотик удачно подберём. И для истории болезни тоже неплохо.

Марина отложила шприц, взяла из шкафа пробирку, вынула из неё палочку с ватным аппликатором и вопросительно взглянула на Максима.

– Краешек приподними, – показал пальцем хирург. – И мазни там. Будет больно, – предупредил он Любу, – но вариантов больше нет.

Марченко приготовилась стонать, плакать и биться об стену, но процедура прошла на удивление спокойно. Марина вернула аппликатор в пробирку, подписала фамилию на этикетке и спросила:

– Теперь можно?

– Давай, – скомандовал Максим. Повязка плохо намокала, вода скатывалась по ней в лоток, не желая впитываться. Но постепенно законы физики брали своё, салфетка начала набухать – минуты через три Добровольский взял пинцет и принялся медленно снимать её. Люба шумно дышала и временами громко шлёпала ладонью по клеёнке, укрывающей кушетку. Добровольский начал с чистого участка и шёл потихоньку вверх, убеждаясь, что как минимум нижняя половина раны нагноиться не успела и зажила. Зато верхняя… Грануляции цвели жидким гноем и фибрином.

– Ни любви, ни тоски, ни жалости, – проговорил Добровольский, протягивая руку за салфеткой с перекисью. – Тебе сейчас сильно не понравится, но всё исключительно во благо.

– Ага, как же, – всхлипнула Люба, кусая нижнюю губу. – Может, уколоть что-то, Максим Петрович? Сил нет терпеть, а вы ещё и перекись собираетесь туда…

Добровольский посмотрел ей в глаза, полные слёз, а сам в это время незаметно поднёс салфетку к ране. Марченко взвизгнула от неожиданности, но дело уже было сделано. Марина быстро брызнула из шприца на пену раствор марганцовки, а следом и хлоргексидин из флакончика. Люба несколько раз ударила кулаком по кафелю стены рядом с собой, потом, шипя, как змея, втянула в себя сквозь зубы воздух.

– Упаду, – тихо сказала она. Марина подхватила её и помогла лечь на кушетку.

– Нашатыря дай ей, – скомандовал Добровольский. – А потом на рану «Парапран» положи с хлоргексидином и запиши в график перевязок на каждый день. Следить за этим будем внимательно.

Медсестра протёрла Марченко виски нашатырём, потом протянула ваточку Любе, а сама принялась готовить повязку. Пациентка, бледная, но не в обмороке, лежала на кушетке; её губы шевелились. Максим не разбирал ни звука, но понимал, что вряд ли это была молитва. Он опять отошёл к подоконнику и жестом показал Марине, чтобы она пока оставила свои салфетки и подошла к нему. Медсестра удивилась просьбе, но подчинилась, поглядывая на Марченко.

Добровольский взял в руки пробирку с посевом, вытащил аппликатор, поднёс к своему носу и показал Марине, что хочет, чтобы она тоже понюхала. Медсестра приподняла брови, но выполнила просьбу хирурга. Едва ватная палочка оказалась рядом с её лицом, она рефлекторно отшатнулась, а потом в немом вопросе посмотрела на врача.

– Дерьмо, – практически одними губами прошептал Максим. – Значит, не показалось…

Запах из пробирки был отсылкой к тем временам, о которых он не очень любил вспоминать. Там были татуировки, Есенин и прочие атрибуты преступной жизни.

Так случилось, что Добровольскому довелось пару лет проработать врачом дисциплинарного батальона. Ему понравились зарплата, льготы, распорядок дня и прочие прелести жизни гражданского человека в армейской действительности, особенно на фоне желания выйти из тени своего отца и стать отдельной врачебной единицей, а не вечным ассистентом заведующего. Именно там Максим и узнал, что значат татуировки, какой бывает дедовщина и прочие военные преступления, за что попадают в дисбат, чем и как болеют заключённые.

Поначалу больше всего его удивил факт, что осуждённые всегда перемещаются только бегом. Видя, как без всякой причины бегут куда-то бритоголовые солдаты, Максим сразу проникся тем, что дисбат, как и любая другая тюрьма, существует не для перевоспитания, а для создания невыносимых условий.

Когда он впервые услышал слово «мастырка», ему не сразу было понятно, о чём речь. Но начальник медпункта объяснил, что так называются случаи членовредительства, когда осужденные делают себе уколы всякого дерьма в мышцы голени или плеча. Наибольшей популярностью пользовалось то, что они могли наковырять у себя между зубов вперемешку со слюной. Кто-то просто брал грязную иголку и втыкал себе в ногу, стараясь попасть максимально глубоко; кто-то вдевал в иголку испачканную в этой жиже нитку и протаскивал у себя под кожей (проблем от этого было поменьше, чем от глубокого укола). Максимального безумия достигали те, кто набирал вонючий сок из мусорных баков в шприц и вкалывали в ягодицу, бедро или голень. Причём этот шприц был чуть ли не один на целый взвод, прятали его максимально надёжно и при случае готовы были пойти в карцер, но не сдать его взводному.

На вопрос Добровольского о возможном гепатите, а то и о чём-нибудь покруче от такого использования одноразового инструмента капитан Леонов только разводил руками.

– Де-би-лы, – говорил он в этих случаях. – Они же не понимают, что помереть могут. Что им этот гепатит, если они до его исхода в цирроз могут не дожить? И знаешь, что интересно? Те, кто их этому учит, сами себе такого не делают.

Леонов понял, что Добровольский заслуживает небольшой лекции, а потому, заложив руки за спину, принялся рассказывать – пафосно, но интересно:

– Увидев «мастырку», Максим Петрович, уже не забудешь её никогда. После глубокой инъекции инфицированной иголкой через пару часов начинаются жуткие боли в месте введения. Анаэробная инфекция распространяется стремительно, ведь там её ничто не может побеспокоить, открытого кислорода в тканях нет. Ещё через час солдат обращается в медпункт – нога красная, словно в футляре, отёк напряжённый. Если не очень глубоко уколол, то можно пальцами под кожей крепитацию нащупать. Газ, который анаэробы вырабатывают, хрустит как снег. Если рентген в этот момент сделать, то воздух под кожей будет в виде тонкой полоски. Напоминает по ощущениям эмфизему при пневмотораксе.

Некоторые особо одарённые ждут дольше, кое-кто до суток выдерживает. Чтобы уж наверняка. Палку в зубы, чтобы стон не выдал ночью, и тянут до утра. Вот один такой дурак