Токсичный компонент - Иван Панкратов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В дверь заглянула ночная медсестра Саша, желающая сдать смену и уйти домой. В руках она сжимала стопку папок с историями болезни. Не задавая вопросов, увидела профессора и хотела уже тихо закрыть дверь, но Анатолий Александрович тоже её заметил:
– Заходите, докладывайте, мы тут свои дела уже обсудили.
Саша вошла, положила все истории на стол Добровольскому – так делали всегда, потому что его стол ближе всех к двери.
– Да, в общем-то, все в порядке… Вот только Марченко затемпературила под тридцать восемь, у неё, похоже, донорское место нагноилось. Покраснение из-под повязки видно, и хромать стала сильнее. Да, и Ворошилов как-то не очень себя чувствует. Давление было поздно вечером, пришлось терапевта к нему вызывать.
– Справились? – уточнил Максим, думая о том, какого чёрта случилось с Марченко.
– Конечно. Дали волшебную розовую таблетку. Через двадцать минут всё было как у космонавта.
– Розовую? – спросил профессор.
– Физиотенз, – уточнил Добровольский. – Они всегда их с собой в карманах носят. Терапевты-дежуранты, я имею в виду. Слава богу, время клофелина давно ушло.
– Да, страшная штука была, – согласился Анатолий Александрович. – Рецидивы кризов у гипертоников вызывала чуть ли не через раз. Это я ещё молчу про женщин с низкой социальной ответственностью, которые в дозировке клофелина понимали лишь приблизительно.
– Можно я пойду? – спросила Саша. – Мне бы на электричку успеть.
– Конечно, – кивнул Максим, видя, что сейчас может состояться лекция о клофелине, а медсестра на неё совершенно не рассчитывала. – Спасибо.
Саша облегчённо вздохнула и вышла.
– Надо будет посмотреть Марченко, – задумчиво произнёс Добровольский. Ему очень не нравилось, что он последние несколько дней сталкивался с Любой по разным поводам слишком часто – из-за Клавдии, из-за Новикова… Теперь в довесок ко всему у неё развивается нагноение донорской раны, что случалось крайне редко.
– Я тоже пойду, – встал профессор. – Сегодня большая операция, надо подготовиться морально. Чтобы оперировать, как надо, а не как удобнее, – не удержался он от намёка на хирургическую школу конкурирующего университета.
Оставшись один, Максим задумался сразу над всем, что случилось в его жизни за последние дни. Несколько тягостных событий, каждое из которых хоть и не имело явной связи с другими, добавляло ему негатива. Начавшись со смерти Кутузова, через героин в его анализе, гибель Новикова и тягостный вчерашний разговор они пока что вышли на нагноение ран Марченко и гипертонический криз у Ворошилова. И Добровольский вообще не представлял, что из этого нравится ему меньше всего. Казалось, что снежный ком вопросов и осложнений ещё только набирает силу, но скоро он вырастет до небес и рухнет на Максима, погребая его под собой.
В жизни любого хирурга временами наступала «черная полоса». Кто-то непонятно почему температурит, у другого внезапно полезли вверх креатинин, мочевина и печёночные пробы; ещё парочка вдруг пожаловались на сердце, а тот, на кого вообще бы никогда не подумал, внезапно полностью проваливает все надежды на удачную аутодермопластику, превращая лоскуты в белесоватые и постепенно расползающиеся сопли… А ведь ещё вчера все они были относительно стабильны и ничто не предвещало, так сказать…
И ты начинаешь думать, причём сначала сразу обо всех, что вносит только ещё большую неразбериху в происходящее. Попытка отправить нескольких пациентов одновременно на ЭКГ, анализы, рентген, на консультацию к терапевту и в перевязочную спотыкаются о проблемы с логистикой. И тогда ты наконец-то включаешь глубоко спрятанные навыки сортировки, выделяешь основные проблемы, потом второстепенные – и решаешь всё по мере важности и срочности.
Сначала всё, что связано с сердцем, давлением и ритмом. Потом – ищешь возможные пневмонии и застой в малом круге. Следом подходят биохимические анализы, и ты уже можешь сделать выводы по почечной и печёночной недостаточности. А когда решены или хотя бы исследованы все вышеперечисленные проблемы, доходит очередь до перевязок, на которых можно изучить и раны. В том числе привязать картину раневого процесса к тем осложнением, что были выявлены на предыдущих этапах.
К концу рабочего дня подводятся промежуточные итоги. С фибрилляцией предсердий разобрались, с гипертонической болезнью тоже; азотистый обмен скорректировали, завтра посмотрим динамику; альбумины капаем. Донорскую повязку сняли, обнаружили нагноение, взяли посев, сменили антибиотик.
Но то, что происходило сейчас с Добровольским и вокруг него, было, как ему казалось, немного из другой плоскости. Сложилось впечатление, что в ящик с неприятностями попал снаряд и всё, что только могло случиться нехорошего, случилось, разлетаясь по сторонам и задевая всех вокруг осколками.
4
– Максим Петрович, давайте Марченко глянем, она уже плачет в коридоре, – заглянула Марина, выведя Добровольского из состояния ступора. – Мне её нога не нравится, если честно, – шепнула она, нахмурив брови.
– Да, берите, – согласился Максим. Нагноение раны у Марченко сейчас было самим простым делом из всех возможных, с него он и решил начать.
Люба сидела в перевязочной, закусив губу и виновато глядя на Добровольского. Она задрала халат выше донорской повязки и ждала приговора.
Выглядело на ноге всё не так уж и страшно. Красночёрная салфетка присохла неровным прямоугольником, сидела прочно, слегка выгибаясь по краям. Марченко старательно сушила её феном первые три дня и добилась хорошего результата. Уже через сутки планировалось нанести на повязку вазелин, чтобы её снять. И как не вовремя случилось осложнение…
По верхнему краю отчётливо пламенела гиперемия, уходящая в паховую складку. Сама повязка в этом месте немного подмокла. Максим был уверен, что если надавить, то Люба взвизгнет от боли, а из-под салфетки появится капля гноя. Надев перчатки, Добровольский пропальпировал паховые узлы на границе гиперемии – Марченко отреагировала сопением и стоном. Лимфоузлы были увеличены, причём довольно прилично.
Приподнять край повязки Марченко не дала. Она сразу отреагировала на боль, причитая «Ой-ой-ой!» и показывая, что ещё немного, и она оттолкнёт Добровольского.
– Максим Петрович, больно! – в конце концов сказала она. – Я же сушила! Почему так?
Добровольский снял перчатки, повернулся к Марине и с сожалением в
