Август – июль - Вера Мусияк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
До полвторого ночи Надя пробыла в общей комнате за песнями, слезами и объятиями. Дети давали свои фирменные блокноты «Интеллекта» и просили написать им пожелание на память. Она каждый раз старалась сочинить что-нибудь милое и особенное, только самым противным или самым незапоминающимся детям писала одно и то же: «Ты молодец! Оставайся собой! Обнимаю, Н.» Когда блокноты стали повторяться, Надя поняла, что пора идти. Оставив Витю в пятнадцатый раз петь «Тишину», она пошла в вожатскую, переоделась во что-то более или менее чистое и отправилась в актовый зал.
Надя шла по темным дорожкам между корпусами и радовалась, что вся суета, наконец, закончилась, и теперь можно думать только о Юре. Как фильм вне конкурсной программы лагерного кинофестиваля, в ее голове бежали кадры: вот она садится рядом с Юрой, а он улыбается в ответ; вот она восхищается его гениальным «Спанчбобом», а он снова улыбается; вот она спрашивает у него, читал ли он «Над пропастью во ржи», а он удивленно смотрит на нее и говорит, что давно хотел прочесть, но все руки не доходили; вот она признается, что он напоминает ей Холдена Колфилда, главного героя, своей красной кепкой, смеющими глазами и миллионом удивительных мыслей. Она рассказывает эту историю про уток в пруду, а он рассуждает, куда они деваются зимой. Потом он говорит, что в Питере много уток. Может быть, даже рассказывает, что означает надпись «HABS».
Фильм не успел закончиться – Надя вошла в актовый зал. Народу было мало, наверное, многие еще сидели в корпусах со своими отрядами. Юры тоже не было, даже не требовалось особенно смотреть по сторонам и искать его – это становилось понятно сразу. Надя села за стол, традиционно составленный из парт под сценой, рядом с Иришей и Сашей. Они выпили за сезон, за то, что приехали сюда в первый раз и уж точно не в последний, за кинофестиваль и еще за что-то. Надя жевала холодную курицу-гриль и иногда смотрела по сторонам. Праздник становился многолюднее; она увидела лысину Плаксина, круглый силуэт Вити, торчащий хвостик Сергея. Начались коллективные тосты, и на этот раз их предлагал не только Плаксин, а все подряд. Надя тоже предложила тост (наверное, впервые в жизни) – за то, чтобы мечты сбывались. Она тянулась через стол, чтобы со всеми чокнуться, и под хруст пластика оглядывалась, искала и не находила красную кепку. В какой-то момент подошла Оля и попросила выйти с ней на секунду. У Нади мелькнуло, что такие, как эта Оля, все время просят с ними выйти, никогда не объясняя на месте, что им нужно. В каком-то темном закутке актового зала Оля долго извинялась за свою вспыльчивость, говорила, как Надя хорошо справилась с работой, как сильно коллектив нуждается в таких людях, как она. Надя почти не слушала; она снова чувствовала Олин запах и мысленно склонялась в сторону комбинации хороших сигарет и плохого парфюма, а не наоборот. Наконец, Оля закончила монолог, обняла ее и спросила: «Ну что, Надя, мы с тобой разобрались?» Не вдаваясь в подробности, Надя кивнула и вышла на свет. Вышла и сразу поняла, что он здесь.
Юра пришел; красную кепку было видно издалека. Надя быстро двинулась вперед, готовясь к долгому чувственному разговору о творчестве Сэлинджера. Юра сидел за столом слева от Олежки, спиной к ней. Надя чувствовала, как у нее бьется сердце – в голове, в горле, в животе – везде. Чтобы успокоиться, она отвела взгляд: бордовые кулисы, солнце, березка, речка, пионер в белой рубашке и синих шортах, выщерблинка на его носу. Все предыдущие двадцать дней время длилось медленно и будто бы линейно, но при этом потихоньку сгибалось, как горящая спичка. И сейчас казалось, будто время согнулось так сильно, что эта последняя ночь наложилась на ночь посвящения, и между ними нет ничего, и Надя все так же стоит и смотрит на облупившуюся краску. Глупости, это не так – и доказательство здесь, прямо перед ней, сидит в своей кепке, болтает с Олежкой и обнимает девушку, сидящую слева. Надя сразу не увидела, но Юра действительно обнимал Наташу, которую она даже не замечала весь сезон. Наташа не была вожатой, она делала ежедневную лагерную газету – глупые черно-белые листки, на которые Надя тоже не обращала внимания. А Юра, он, получается, заметил, увидел что-то особенное в этой незнакомой девочке. Он прямо сейчас зашептал ей что-то на ухо и поцеловал в щеку; она тоже его обнимала. Надя почувствовала, как ее голова наполнилась кипящим уксусом; она развернулась и побежала к выходу, по пути задев то ли стул, то ли вешалку.
Надя закрылась в туалете клуба и уставилась в мутное зеркало, склеенное внизу синей изолентой. Длинные волосы спутались, уже видно темные корни; лицо бледное, под глазами синие круги, рот слишком большой, и глаза такого обидно обыкновенного цвета – просто голубые, без искорок, без пятнышек, без переливов. Уксус в голове шипел: как вообще можно было надеяться понравиться кому-то, тем более Юре? Как можно было надоедать ему таким заурядным, глупым лицом?! Наде вспомнилась эта Наташа – короткая стрижка, смуглое лицо, веснушки, черный лак на ногтях. Такая миниатюрная, такая самобытная. Такая запоминается навсегда, стоит только обратить внимание. И ее сейчас обнимает Юра. Очень хотелось заплакать, но не получалось. Надя сползла на пол, чувствуя, что все хорошее в ее жизни: как папа включал ей песню про оленя на ярко-голубой пластинке из журнала, как воспитательница из садика пришла к ней в гости на день рождения, как они с Кристиной бесконечно смотрели «Сейлор Мун» и объедались конфетами из новогодних подарков, как главный красавчик класса Игорь подарил ей валентинку, как ей улыбался Юра, – все это происходило только для того, чтобы вспомниться сейчас в этом сраном туалете и с грохотом смыться в унитаз. Она не представляла, как сможет когда-нибудь выйти отсюда, и ей захотелось умереть здесь, среди пошарпанного кафеля, который и на кафель-то не был похож. Однако ночь длилась, а смерть не приходила, и Надя все-таки встала с пола и вышла за дверь.
5
Под утро стало не светлеть, а как будто мутнеть. В этой серой холодной мути Надя побросала в
