Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка - Надежда Ароновна Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вообще‑то в те годы учились десять классов. Но в вечерней были классы с восьмого по одиннадцатый: восьмой состоял из призывников – мальчиков, присланных военкоматом (кажется, нельзя было призывать совсем необразованных), а девятый – из учеников, пришедших учиться условно- добровольно. Меня сначала направили, кроме уже упомянутого десятого, в восьмой, но в тот же день спохватились и перебросили в девятый. Там с дисциплиной было получше, за партами сидели в основном девочки. Они честно слушали, как я читала «Горе от ума» и «Евгения Онегина», письменно пересказывали судьбу героя: «Сперва мама за ним ходила…» Добросовестно учили стихи наизусть, рассказывали после уроков на оценку, глядя в потолок. Однажды я испугалась, услышав подряд: «Исчезли юные забавы как сон, как утренний туман. Петрушка, вечно ты с обновкой…» Но решила в объяснения не вступать и попросила почитать сначала. На этот раз чтица не сбилась с нужной колеи и благополучно проскандировала стихотворение «Чаадаеву» до конца. Одного мальчика, поживее других, я уговаривала прочитать «Героя нашего времени»: и не толстая книга, и драка, и девушку похищают, и дуэль… Помню, смотрит на меня с сожалением; отказывать не хочется, но истина дороже: «Да я в жизни ни одной книжки не прочитал, сосед давал детектив (он произносит «дедектив»), и то не вышло. Несколько страниц – и всё».
А в одиннадцатом, выпускном классе учитель литературы диктовал ученикам коротенькие тексты из учебника – для сочинений. С одной стороны – профанация, нечестно, что же это за литература; а с другой – я смутно подозревала, что это‑то как раз и честно, за этим взрослые люди и шли – чтобы как-нибудь сочинение написать и выпуститься/поступить, а приобщение к великой культуре не заказывали.
1971/72 учебный год. Рабочий поселок под Москвой, пятнадцать минут на автобусе до метро. Школа уже обычная, не вечерняя. Коллеги встречают меня – молодого специалиста – по‑своему радушно, дают советы: «Ты зачем же листочки со словарными диктантами прямо в урну в учительской выбросила? NN их после достала и перепроверяла. Ты уж лучше рви на мелкие кусочки». По итогам первой четверти педсовет. Оказывается, главный предмет обсуждения – я. «Откуда взялась неуспеваемость по русскому языку в двух седьмых и трех восьмых классах?» – «Но они же безударные гласные не умеют проверять, пишут, как слышат!» – «Раньше у них с грамотностью все было в порядке. Значит, вы их разучили».
Расписание мне составили особенное, сказали, иначе нельзя (в третьей четверти окажется – можно); при двадцати пяти часах каждый день примерно такой: первый, третий и шестой в первую смену, четвертый-пятый – во вторую. С восьми утра до восьми вечера с огромными окнами. Деваться некуда, к тому же азарт – устраиваю бесконечные дополнительные, для первой смены – во вторую, для второй – в первую. Подходят хорошие ученики: «А можно для нас тоже дополнительные, только отдельные, а то мы много чего не знаем, а с двоечниками неудобно». Можно.
После дополнительных занятий беседуем. «Что ж вас никто не слушается? Вы бы брали пример с Ольги Степановны. Она чуть что – бьет угольником по голове. Мы ее очень уважаем, она строгая, но справедливая». – «А что вы делаете после уроков?» – «На свалку ходим». – «Это зачем?» – «Пластмасс жгём, он воняет».
Сережа: «А я играю на альту» – в клубе для хулиганов организовали в воспитательных целях духовой оркестр, дело вроде «затеи сельской остроты»[212] в «Евгении Онегине»; по дороге в клуб и из клуба все хулиганское все равно совершалось. Но Сережа был совсем не хулиган, хотя и глухой двоечник. Его мать, посудомойка в столовой, приносила сыну суточный паек – литровую банку холодных макарон – и снова уходила. Вечером, часов в девять, Сережа выходил искать пьяную мать, приводил или приволакивал домой, клал на кровать, подставлял тазик, мыл…
Я решила, что без моего участия он восемь классов не кончит и в ПТУ не поступит (что такое на практике всеобуч, совсем еще тогда не понимала), и стала по вечерам приходить к нему домой и учить с ним уроки. Или сижу на табуретке, подстелив газетку, – очень уж все там было липкое – и тетради просматриваю, пока Сережа что-нибудь высчитывает и записывает, а потом проверяю. Занимались и математикой, и физикой, и химией. А литературой – нет, почему‑то мне это казалось стыдным или невозможным. Русским – на дополнительных занятиях, вместе со всеми.
Идиллия длилась недолго. «А правда, что вы к Киселеву по вечерам ходите?» – «Правда». – «Уже все про это говорят, вы же молодая, не надо ходить». – «Вот глупости!» – «Не надо ходить». Потом подходит Сережа, в глаза не смотрит: «Не приходите больше». – «Господи, что такое?» – «Я сказал…» На следующем уроке пишу на доске, вдруг в доску летит снежок. Оборачиваюсь: «Кто кидал?» – три человека в разных концах класса сказали: «Я», и среди них Сережа Киселев. Я перестала учить с ним уроки, но восемь классов он, разумеется, кончил вместе со всеми.
Родители в основном относились ко мне уважительно, несмотря на мой возраст. «Вот посоветуй. Муж у меня пьяница, и ничего его не берет. Раз под поезд попал, ногу отрезали – и всё. Уж зимой ребята принесли – в канаве лежал. Я говорю: чего несли, может, замерз бы совсем. Теперь как напьется, ногу отстегнет – и драться. Я‑то с младшей сразу в ясли бегу отсиживаться, а Мишка раньше одеяло на голову – и так сидит. А теперь подрос и стал сдачи давать. Вроде хорошо, что заступается, а зато теперь прямо драки идут. Не знаю, как лучше. Посоветуй». – «А вы милицию почему не вызываете?» – «Раз вызывала. Ночь продержали, говорят, давай двадцать рублей».
Собираю дневники. Читаю запись учителя немецкого языка: «Ковырял в носу и ел содержимое».
Коллега-словесница в учительской: «Ох, устала. Такой трудный урок. Целый класс перенюхала…» – «???» – «Кто‑то в четвертом классе на литературе испортил воздух. Дознавалась, кто. Надо же учить их культурному поведению».
Вторая смена, пятый урок, зима. За окнами темно; оперлась на последнюю парту, диктую. Тихо, дремотно. Чувствую,
