Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка - Надежда Ароновна Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При этом в своей школьной жизни я такого учителя не видела и, будучи запойной и неразборчивой читательницей, никакой особой любви не испытывала ни к литературе как предмету, ни к тем, кто ее преподавал. Были учителя более живые и человечные, были скучные и жалкие или скучные и опасные; в старших классах предлагали обсуждать, имела ли Татьяна право писать письмо Онегину, разоблачать по написанному на доске плану тургеневского помещика Пеночкина, проверяли знание текста «Войны и мира»: «Почему перед Шенграбенским сражением капитан Тушин сидел “разумшись”?»; обращали наше внимание на то, что Котик прижалась к доктору Старцеву и только после этого он попытался ее обнять: так всегда бывает, что девушка позволяет, то с ней и делают; очень одобряли поведение жены Андрея Соколова Ирины: когда он пришел домой пьяным, она не стала его ругать, а сняла с него сапоги и спать уложила. Как будто бы и учили жизни, но и жизнь эта была не больно‑то интересна, и учительским словам особой веры не было.
От журнала «Юность» и тогда еще тоненькой «Литературной газеты» начала 60‑х годов веяло какой‑то другой жизнью – настоящей – и другой литературой. Надо было узнать, что это такое, и эту правильную литературу преподавать. Поэтому я стала студенткой пединститута. Была у нас и пионерская практика, и школьная; была работа на рабфаке – подготовительных курсах для поступающих в наш институт. Что‑то получалось хорошо, что‑то совсем не получалось; уже гораздо больше я знала о литературе и даже что‑то стала понимать – но идеал Главного учителя в основных своих чертах оставался непоколебленным. И рядом с обычной жизнью и страхом провала жило представление о миссии, которую мне надлежит исполнять.
1970 год. В десятом классе вечерней школы совхоза под Москвой учились люди, которые хотели получить среднее образование, некоторые мечтали о Тимирязевской академии. Самым главным препятствием для них была литература. В библиотеке довольно богатого совхоза все классические произведения – по одному экземпляру. Я приносила книги авоськами, собирала по знакомым; раздам – а на следующий урок никто из получивших не пришел, не специально, а так получилось. Плоховато было с посещаемостью – говорят, по понедельникам, когда в клубе кино не крутили, бывали на уроках почти все. Но у меня не было занятий по понедельникам.
Слушали внимательно, но как‑то безнадежно. Оживились только на Некрасове – женщины: «Как там – “Не дело между бабами счастливую искать”? – Вот это уж точно!» Но милиционер Курдюков сказал: «Дуры, это ж про дореволюции!» – и все затихло.
В коридоре на переменах и на улице по дороге домой разговоры получались более развернутые и интересные. Мне показывали новый забор: «Недавно драка была, наши с комбинатскими, весь старый забор на колья раздергали», пугали, что без провожатых я домой получку не донесу, все же знают, что учителя сегодня с деньгами, – но как‑то весело, явно для беседы, не всерьез. Разбитной Толя Бизин заводил разговоры и про литературу: «А я “Анну Каренину” читал, первую часть. В армии». – «А вторую?» – «Не, демобилизовался, не успел». Он же как‑то на перемене произнес целый монолог: «У меня такое впечатление, что Лев Толстой очень противоречивый. Правильно? Вот критикует, срывает маски, а сам говорит – не сопротивляться. Юродивая проповедь – правда?» И дальше по тексту статьи В.И. Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции». Наверное, тоже в армии прочитал. (Очень было похоже на слова героя тогдашней кинокомедии, которого перевоспитывали всей бригадой и который хотел показать, что перевоспитание идет успешно: «Вот правильно я рассуждаю: если ученье свет, то неученье – тьма, да?») Он же, когда я прочитала «Вчерашний день, часу в шестом…» и спросила, про что это, как‑то весело выкрикнул при общем недоумении: «Поэтов зажимают!..»
Скоро стало ясно, что ничего похожего на сочинение по литературе я ни от кого не получу. Мысль о том, что можно сначала все подробно рассказать, а потом попросить это же написать, казалась мне чудовищной. Все равно надо, не сдавалась я, чтобы мои ученики пытались письменно выразить на бумаге, что они думают, – если не про книгу, то про жизнь. И попросила их написать сочинение о том, как они работают. Тексты, которые я получила, были довольно связными, но, к сожалению, слишком хорошо знакомыми. Например, несколько продавщиц очень похожими словами рассказали, что все время мечтают получше обслужить покупателей. (Про эту профессию у моих учеников почему‑то и позже гладко получалось, видно, средства массовой информации хорошо в этом направлении работали; лишь однажды встретилась смешная фраза на эту тему: «Мы с подругой решили пойти на продавца».) И только Толя Бизин написал, что работа у него очень тяжелая – по многу часов в теплице при влажности сто процентов. Я решила, что он шутит или интересничает: «Что, прямо с головой в воде плаваешь? Вроде не водоросли выращиваете…» Так и не знаю, понял ли Толя, что я не шутила, а просто продемонстрировала свое дремучее невежество.
Была еще такая история. Когда мы изучали Чехова, я решила сводить 10‑й класс в театр. Удалось достать билеты во МХАТ на «Чайку» – на галерку. Желающих оказалось много: почти все ученики с женами или невестами, ученицы с мужьями, учителя во главе с директором. Уже понимая, что тут нужна особая подготовка, я рассказала на уроке про Художественный театр, прочитала вслух отрывки из пьесы, остальное пересказала. Уж не помню, где мы встречались перед спектаклем, но билеты были у меня, и вводила я всю компанию в театр сама. Оказавшись в прославленных стенах и заняв свои
