Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка - Надежда Ароновна Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разумеется, он был членом партии. Правила игры знал хорошо, не бунтовал, относился к неизбежному абсурду идеологической жизни с цинизмом – как мне поначалу казалось, с веселым цинизмом. В школе проходили еженедельные политзанятия для учителей, на одном из первых должна была выступать я. Бросаюсь к Юрию Александровичу: «Что делать?» – «Смотри. Берешь газету, любую. Обводишь красным карандашом несколько абзацев – вот так. Читаешь вслух подряд без выражения (Юрий Александрович показал – сделал туповато-отвлеченное лицо), потом откладываешь газету и говоришь: “Ну вот, в общем‑то, и все”». Потом я узнала, что он назначил себе срок, когда разом положит на стол и диплом, и партбилет, – очень надоело врать, что учишь французскому (в его группе всегда были только двоечники, которые часто с удовольствием во время урока разгружали машину со стеклом или мебелью для школы, разгребали снег, скалывали лед; и для выпускного экзамена по французскому он отбирал такие вырезки из газет, которые я, никогда не изучавшая французского, могла прочесть и перевести без словаря), и еще больше надоело вранье идеологическое. Юрий Александрович предпочитал писать липовые отчеты, а не проводить мероприятия для галочки, как нередко делали мы из страха и какой‑то извращенной честности; ему гораздо легче было врать начальству, чем детям. Партбилет тогда так и не положил, а ушел из «французов» преподавать столярное дело и завучем по воспитательной работе перестал быть – и попал в ситуацию короля Лира, отказавшегося от власти. В отличие от шекспировского героя его по-прежнему любили – и дети, и учителя; он еще какое‑то время возил по стране школьников – но вот и страна изменилась, и он постарел, и как‑то все затихло.
Еще одна история про Юрия Александровича. В нашей школе было принято давать одному из выпускников «поручительство чести» – такой документ, что, мол, вся школа ручается, что этот человек в любой ситуации поступит наилучшим образом и ни за что не совершит неблагородного поступка. (В соседней школе, математической, лучшему выпускнику присуждалось звание «Вестник коммунизма»; позже немало острили по поводу первых «вестников», уехавших в США и Израиль.) Был разработан специальный ритуал, в который входило голосование всех выпускников; оно, разумеется, должно было быть единодушным. И вот однажды старшеклассники перессорились, взбунтовались и вместо дружного голосования за очередную лучшую выпускницу, девочку и в самом деле хорошую и работящую, устроили бучу, все кончилось слезами и неразберихой. Учительница, сменившая Юрия Александровича на посту организатора внеклассной работы, прибежала к нему: «Что делать?» Юрий Александрович был расстроен и сердит: «Как же ты могла заранее не знать, что такое готовится? Теперь нечего делать…» Разговор был при мне, и я спросила: «Ну, а если бы ты знал заранее? Что сделал бы?» – «Что?.. Да забыл бы проголосовать». И я все себе представила: переполненный актовый зал, шушуканье заговорщиков – и Юрий Александрович громко и с чувством поздравляет девочку – кажется, ее прозвище было Тимоша. Поздравляет, целует, пригибая ее голову к себе – он очень маленького роста… И никто не решится, не посмеет слово сказать. Но чтобы так действовать, надо быть Юрием Александровичем!
Вспоминая свою первую московскую школу, удивляюсь и радуюсь тому, как много дали мне коллеги-словесники – уже тем, что я сразу же почувствовала, сколько всего нужного не знаю, – в предыдущей‑то школе и то, что я знала, ощущалось как лишнее, как бремя. И потом коллеги как‑то очень ловко и необидно мне помогали, не удивлялись моему невежеству (а может, и вправду не догадывались, что я не всегда понимала, о чем идет речь). Начиная с первого дня: завуч Григорий Наумович не сдержал любопытства и пришел на самый первый мой урок в новой школе. Разбирал он его (как и все последующие посещенные) долго, обстоятельно, напирая на промахи; между прочим, полюбопытствовал, почему я дважды сказала «нужно» с ударением на последнем слоге. А я искренне считала, что именно так, в отличие от наречия, и произносится краткое прилагательное!
Г.Н. любил (думаю, и сейчас любит) декламировать стихи – особенно Пушкина и Маяковского; делал он это ярко и со вкусом. И его собственные стихи на случай мы слушали с удовольствием. Как‑то я пожаловалась, что, сколько ни учила «Евгения Онегина» наизусть, на одной строфе 1‑й главы всегда сбиваюсь – почему бы это? «Так ведь это и написано по-другому, нарочито поэтически, не поэт говорит, а друзья, это же стилизация», – сказал Г.Н. и тут же с воодушевлением прочитал наизусть трудные для меня строчки. От него я впервые услышала имя Амалия Ризнич и много других имен.
А то, вспоминаю, входит в учительскую седая синеглазая красавица Елена Алексеевна и говорит, блаженно улыбаясь: «Какую я статью про барокко прочитала… Сразу все на место встает…» Я тут же выпрашиваю ненадолго журнал со статьей, прилежно читаю, почти понимаю, что там написано, и с благодарностью возвращаю, опасаясь одного: как бы Елена Алексеевна не затеяла разговор об этом самом барокко.
Бывали в учительской и не такие интеллектуальные эпизоды, да и коллеги были, разумеется, разные. Например, Александра Ивановна – завуч начальной школы и учительница математики, которая всегда стояла утром в дверях, отвечала на «здравствуйте» и следила, чтобы никто не проник в школу в грязной обуви, – несколько раз хватала меня за волосы с криком «Это что за патлы!», а потом говорила: «А, это вы…» – и отпускала. Но, видно, моя прическа ее тревожила. И как‑то она пришла ко мне на урок в восьмой класс и объяснила, что распущенные волосы носят только девицы особого разбора, чтобы засосы на шее скрывать. (После этого одна девочка подошла ко мне на перемене и спросила: «Что такое засос?»)
И еще такая история. Девочки из начальной школы пожаловались, что их одноклассник ругается грязными словами. Началось разбирательство, вызвали в учительскую мелкого виновника, он сначала отпирался, а потом сказал, что действительно
